Катастрофа

— Приезжайте, дорогие, к нам на юг. Гостите, дышите горным воздухом — целебный он у нас. Всем место найдем!

— Дорожку знаем, — дружно отвечали визитеры. — Поди, не в первый раз ее торить. Приедем.

— Если только… — Бунин осекся, не договорил фразу: «…если не будет войны». Слишком часто его печальные предсказания сбывались, лучше промолчать!

Этот вечер, один из многих подобных — начались для Бунина они весной 20-го года — стал последним.

Назавтра жизнь опять круто переменится.

Будут падать бомбы, руша старинные дома.

Жерла орудий выплеснут дьявольское пламя, пожирая прекрасные сокровища — жизни.

Усовершенствованные печи крематориев примут в свои чудовищные недра живых людей.

Трогательный Сосинский не увидит Бунина — никогда. Он уйдет добровольцем — сражаться с гитлеровцами.

Но свой рассказ о той странице российской истории, которая долго оставалась неразгаданной тайной, он поместит в свои воспоминания, которые назовет — «Конурка».

Это несколько толстенных тетрадей, исписанных аккуратным каллиграфическим почерком:

«На отца Седов совсем не был похож — белокурый, кудрявый, скуластый — ну прямо рязанский парень, весь в мать (чью фамилию он носил для конспирации, мать его была русской)…

Как-то на службу ко мне зашел муж Марины Цветаевой — очаровательный, всегда обворожительный — кумир всех парижских дам — Сергей Яковлевич Эфрон.

— Я слыхал, Володенька, у вас тут бывает сын Троцкого. Хотелось бы взглянуть на него, любопытно все-таки.

— Он человек очень неразговорчивый…

— Я с ним говорить не буду. Только посмотрю на него. Когда он бывает?

— По субботам после обеда.

В ближайшую субботу Эфрон снова зашел ко мне. Я молча, глазами указал ему на открытую дверь соседней комнаты.

И слышу голос Сергея Яковлевича, как всегда вкрадчивый и ласковый:

— Здравствуйте! Можно попросить у вас интервью для одного из русских ежемесячников?..

В ответ — зловещее молчание.

Ну, думаю, сейчас моего старшего друга ждет участь соседа- полицейского.

Холодный голос Седова:

— Я никому не даю интервью. Простите, но у меня срочная работа.

Сергей Яковлевич вышел из комнаты и, повернувшись ко мне, смущенно разводит руками.

…Я вспомнил вдруг — так же неожиданно, как встречу в моей типографии Эфрона с Седовым, беседу с нашим брошюровщиком Лейбовичем в ту субботу, когда в последний раз видел Седова. Из типографии в тот день никто не вызывал «скорую помощь». Между тем Лейбович видел из окна, как вышедшего Седова втолкнули в санитарную машину. И поскольку он наверняка оказал им сопротивление, то тут же в машине был убит и отвезен прямо в морг больницы, в которой работали врачи — русские эмигранты.

…Это еще одно преступление С. Я. Эфрона».

4

На следующий день немцы вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург. Газеты вышли с шапками: «Германская авиация бомбардирует французские города. Есть убитые и раненые. Сбито 44 самолета противника». «Франко-английские войска, перейдя бельгийскую границу, вступили в бой с немцами».

Гитлер издал краткий приказ по армии: «Солдаты! Исполните свой долг. Германский народ вас благословляет!»

Французы и русские пытались вдохнуть отвагу в остывающую кровь 84-летнего премьер-министра маршала Анри Филиппа Пе- тена.

Дон-Аминадо публиковал фельетоны, напоенные ядом сатиры и горечью разочарования:

Бьют барабаны, играет труба, В ногу с солдатом шагает Судьба. В небе штандарт переливом горит, Фюрер с балкона слова говорит. Немцы становятся все на носки. Немки кидают ему васильки. Пенится пиво в тяжелых ковшах. Марши звучат в музыкальных ушах. Матери спешно рожают детей. Дети нужны для великих затей. Каждый ребенок вольет ручеек В общий великий германский поток. Бурный поток обратится в потоп! Так говорит господин Риббентроп. Бледный, помешанный, бешеный, злой. С пеной запекшейся, с черной слюной, Геббельс, последний презренный Терсит, Бьется в падучей и в крик голосит. Вздутый и темный, отъявленный плут, Геринг шагает, сей будущий Брут, Весь в сладострастной и пьяной тоске, Холод кинжала почуял в руке. Реют знамена и плошки чадят. Сверху, из окон, кухарки глядят. В лаврах на локонах, с лирой в руках, Плавает Шиллер в своих облаках. Гёте глядит с Олимпийских вершин. Немцы стоят, проглотивши аршин. Бьют барабаны, играет труба. В ногу с солдатом шагает Судьба.

Французские газеты опубликовали забавный прожект победоносного завершения войны. Американский миллионер Самуэль Гарден Черч, директор Института Карнеги в Питсбурге, объявил премию в миллион долларов за поимку Гитлера живым и невредимым. Под проектом остроумная карикатура: Риббентроп спрашивает Геббельса, показывая на портрет Гитлера: «Скажи, ты не знаешь, этому самому Черчу можно верить на слово?»

Престарелый и выживший из ума норвежец Кнут Гамсун публично упрекал соотечественников за сопротивление германцам. Газеты припомнили, что еще в 1935 году он яростно выступал против присуждения Нобелевской премии мира немецкому писателю Карлу фон Осецкому, находившемуся в концлагере за осуждение гитлеровского режима. В 1936 году премия была присуждена, а через год по приказу Геббельса Осецкий был убит.

Русский писатель Михаил Осоргин назвал «гнусной» позицию Гамсуна, выразив общую точку зрения своих соотечественников.

Павел Николаевич Милюков публиковал статьи, в которых писал, что Гитлер — «неврастеник в крайней степени, одержимый манией величия, влюбленный в себя и считающий других своими орудиями, не терпящий и просто не слушающий возражений, умеющий только вещать — до фальцета, до хриплого крика — или погружающийся в загадочное молчание. «Сверхчеловек, божество»! Или антихрист? Люди этого типа часто обладают гипнотической силой, которая легко покоряет толпу — тем легче, чем толпа больше… Как ненормальные люди «одной идеи», Гитлер хитер… Он тщеславный ремесленник, старающийся пробиться в культурную среду. Гитлер не читает книг».

Русские первыми взялись за оружие: Николай Оболенский, Зинаида Шаховская, княгиня Вика Оболенская, Александр Бахрах, Владимир Сосинский, Вадим Андреев и многие другие добровольцами ушли сражаться с фашизмом.

Вместе с французами они грудью встали против агрессора.

Сражались они так, что их храбрость вызывала уважение врагов и подымала воодушевление у галлов.

И все же железная огненная лавина победно скрежетала по Европе.

5

В мае 1940 года в Париже было девять православных храмов. Самый большой и, кажется, самый старинный — Александро-Невский на рю Дарю. Ежедневно с раннего утра до вечера здесь шли службы — литургии, общие и частные панихиды, акафисты. Здесь отпевали Федора Ивановича Шаляпина и других знаменитых.