Катастрофа

Когда-то, еще в начале войны, Зуров с брезгливой миной на лице поковырялся в блюде, которое приготовила Вера Николаевна, и кисло произнес:

— Это что, рыба? Это какая-то тряпка…

Питание действительно резко ухудшилось, но Бунин строго оборвал:

— Вы, Леня, нам можете предложить что-нибудь другое? Если нет, так не портите аппетит остальным.

С той поры обитатели виллы ругали голодное существование и дурную пищу исключительно в своих дневниках да в посланиях близким. За столом же с христианской безропотностью поглощали то, что Бог послал.

Случалось, Бунин брал на себя боевую задачу по добыче пищи.

В такой день, стараясь не привлекать внимания окружающих, писатель с утра исчезал с «Жаннет», унося с собою какой-то таинственный сверток.

Спустившись по Наполеоновской дороге, Бунин попадал в старый город. Здесь, в кривых и крутых улочках, когда-то — лет за двести до описываемых событий — бродил уроженец Граса Оноре Фрагонар, которому суждено было стать национальной гордостью Франции.

Теперь же другой великий, которому предстояло стать гордостью России, и не художник, а писатель, пытался променять изящный фрак или несколько прижизненных книг Бальзака или Мериме на что-нибудь съедобное.

От книг бакалейщики сразу отказывались («Такого, слава Богу, в доме не держим!»), а фрак — последний оставшийся! — долго мяли в руках, зачем-то плевали на пальцы и растирали по сукну, пристально рассматривая на свет, кряхтели, но свой товар выложить не спешили.

— Какой французский Бог создал таких болванов! — прорывало наконец долго крепившегося Бунина. — Как ты смеешь плевать на фрак, в котором я вальсировал с принцессой Ингрид, а шведский король пожимал мне руку?! Денег у меня было столько, что я мог скупить все эти паршивые лавчонки вместе с их дурацкими хозяевами!

Упоминание королей благотворно действовало на республиканские души потомков Фрагонара. Они выдавали за «английский товар» несколько яиц и килограмма два картошки (которая неизменно оказывалась мороженой), а когда крепко везло, добавляли пачку сигарет.

Бунин входил в столовую с выражением на лице, которое, по его замыслу, должно было обозначать непроницаемость и спокойствие. Но на нем ясно читалась радость: он гордился своими успехами коммерсанта.

— Господи! Вот еще нашелся купец Иголкин! — горестно восклицала Вера Николаевна, уже успевшая обнаружить в шкафу исчезновение еще одной вещи. — Эти жулики-торговцы опять, Ян, тебя облапошили!

Но Бунина не покидало праздничное настроение. В нем просыпался русский барин, для которого было и удовольствие, и потребность обогревать теплом своего расположения близких.

— Конечно, мы знавали и времена получше, — говорил он, закуривая «трофейную» сигарету. — Но тем, кто сейчас в сырых окопах защищает нашу Россию, куда хуже. Вот когда разгромим фрицев…

И тут начинались мечты:

— Вернемся в Париж! Орест Зелюк издаст «Темные аллеи», получим кучу денег, купим новую обувь, Лене и Леле брюки — на сих славных мужей уже срамно смотреть — и пойдем обедать в ресторацию Кузмичева.

— Ах, скорей бы! — в один голос вздыхали Вера Николаевна и Зуров. Бахрах, еще не совсем остывший после литературного спора, возобновлял его:

— Иван Алексеевич, вы сегодня опять говорили о патриотизме Толстого. Но как это совместить с теми его заявлениями, что войны нужны лишь тем, кто стоит у власти, чтобы сохранить свое исключительное положение?

Бунин, резко отставив чашку с киселем, начинал наливаться гневом.

В этот момент в спор вмешивался Зуров:

— Да, Толстой писал, что «патриотизм» — дурное чувство, от него следует избавляться.

Бунин изливал гневную тираду, пронзая острым взглядом то одного, то другого спорщика:

— А вы сами это читали? Вот, не читали. Я, простите, наслушался всякой болтовни по этому поводу: «Толстой антипатриот»! Вы верите в это? Кто любил Россию больше? Может, Савинков, Керенский или Лейба Бронштейн-Троцкий? Или, может, Ульянов-Ленин, проводивший жизнь во всяческом довольстве на швейцарских курортах?

Так вот, если вы согласны, что Лев Николаевич принадлежит России больше, чем кто-либо другой, в том числе и его критики, то будем рассуждать дальше. Коли вы не торопитесь (а торопиться нам теперь некуда), то я пойду отыщу выписку, которую я сделал в каннской библиотеке.

Шлепая тапочками, Бунин удалился к себе наверх и долго не возвращался. Наконец он появился, держа в руках несколько исписанных листков.

— Сидите тихо и слушайте! — строго сказал он. — Критики ссылаются чаще всего на слова Толстого из его трактата «В чем моя вера?». Я их выписал из четырнадцатого тома Полного собрания сочинений, изданного Пашей Бирюковым в 1913 году: «…я знаю теперь, что разделение мое с другими народами есть зло, губящее мое благо, — я знаю и тот соблазн, который вводил меня в это зло, и не могу уже, как я делал это прежде, сознательно и спокойно служить ему. Я знаю, что соблазн этот состоит в заблуждении о том, что благо мое связано только с благом людей моего народа, а не с благом всех людей мира. Я знаю только, что единство мое с другими людьми не может быть нарушено чертою границы и распоряжениями правительств о принадлежности моей к такому или другому народу. Я знаю теперь, что все люди везде равны и братья. Вспоминая теперь все зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству… То, что мне представлялось хорошим и высоким — любовь к отечеству, к своему народу, к своему государству, служение им в ущерб благу других людей, военные подвиги людей, — все это мне показалось отвратительным и жалким».

— Впечатляет? — Бунин в упор посмотрел на Бахраха. — Сильно написано. Так вот, если эту мысль или еще некоторые другие вырвать из контекста, в связи с чем они написаны, тогда действительно может показаться, что все эти горе-критики Льва Николаевича правы. А они именно так и делают: одни как злоумышленники, а другие, вроде бы честные люди, из своей серости, потому что Толстого знают лишь поверхностно, лишь — в лучшем случае! — его романы.

А ведь все эти мысли Толстой прилагает к тому идеальному обществу, которое будет, когда на земле наступит Царство Божие. Более того, он упорно повторяет завет Христа о соблюдении абсолютного целомудрия.

— Но ведь тогда человечество прекратится! — восклицали оппоненты Толстого.

— Не бойтесь! — улыбался Лев Николаевич. — Нам с вами Царство Божие не грозит.

Толстой брал максимальную точку отсчета (как и сам Христос), и иначе быть не могло. Он писал об идеальных, пожалуй, нравственно стерильных отношениях между людьми — и каждое слово его справедливо, и смешно обличать его в антипатриотизме. Действительно, какой патриотизм в Царстве Божьем?

— А Лев Николаевич жил среди нас, грешных, и любил Россию так, как дай Бог нам ее любить! — заключил Бунин.

2

Вообще делать выписки из книг и подчеркивания в книгах — это было любимым и необходимым занятием Ивана Алексеевича. О России он говорил каждодневно, порой с болью, но всегда с любовью. Как-то за завтраком, когда вновь зашла речь о том, что эмиграция вымирает, Бунин согласился с этим.

Перешагивая через ступеньку, он опять поднялся к себе в комнату. Через минуту спустился с листком бумаги:

— Вот выписал из письма Чехова, которое он адресовал сестре своей Марии Павловне из Ниццы: «…работаю, к великой досаде, недостаточно много и недостаточно хорошо, ибо работать на чужой стороне за чужим столом неудобно…»