Катастрофа
Шрифт:
Эта статейка была перепечатана в США — и опять имела большой резонанс.
— Что эти типы хотят от меня? — вопрошал Иван Алексеевич. Но его единственный слушатель — жена на этот вопрос ответить не умела. — Ведь это настоящая травля! Мстят за посещение посольства на рю де-Гренель, за встречи с Симоновым, за симпатию, наконец, к России…
Почти без надежды быть услышанным написал просьбу Цвибаку: напечатать его, Бунина, ответ на статью Яблоновского. Хотя уже понял: в США публикуют какую угодно клевету против него, но не печатают ни строки возражения или даже оправдания.
Но Цвибак и те, кто находился за его спиной, держали
Сам Цвибак, с не присущей ему простодушностью, проговорился в своих мемуарах: «Я начал уговаривать Ивана Алексеевича письмо не печатать, — прежде всего потому, что весь тон его ответа был несдержанный и на читателя мог произвести тяжелое (?) впечатление. Было у меня и другое соображение. В этот момент я был занят систематическим сбором денег для Бунина, нужда которого не знала границ, и мне казалось, что такого рода полемика в газете многих против него восстановит (?!) и в конечном счете повредит ему не только в моральном, но и в материальном отношении».
Одним словом, бьют и плакать не велят!
Бунин резонно возражал: «…вы думаете, будто мое разоблачениеэтих клеветников может мне повредить? Мне кажется, что мое молчаниескорее может мне повредить. Вы говорите, что «ведь в Америке не знают этого дела «в точности»; если так, так вот как раз мое «письмо в редакцию» и излагает это дело в точности. Письмо мое «резко»? Да ведь я давно заслужил право писать по- своему…
И если это даже «повредит сбору», так что же мне делать? Это будет совершенно дико, нелепо, — но пусть будет так, я не могу ради денег сносить клеветы молча. И вот еще что: я написал вам о моей нищей старости в минуту горячего отчаяния и теперь очень раскаиваюсь — тем более, что особенно вижу по нынешнему письму ко мне Марка Александровича, что во всем Нью-Йорке трудно найти среди архимиллионеров больше двух человек, способных дать сто долларов. И говорю вам истинно от всего сердца: не просите ради Бога ничего ни у кого больше…»
«Коготок увяз, всей птичке пропасть!» — не раз, наверное, вспомнил эту пословицу старый писатель. Его били хладнокровно, рассчитывая каждый удар — в самые болевые точки.
Но еще более страшное — по коварству и неожиданности его подстерегало впереди.
8
Бунин был готов поссориться со всем миром, но он свято верил в дружбу с Цетлин: пока Мария Самойловна жива, ему гарантирована помощь и поддержка. Тем более что она сама множество раз уверяла его в этом. Сколько щедрости, даже нежной заботливости она благодетельно проявила к нему в свой последний приезд в Париж.
Конечно, наставления ее было слушать противно — чай, уже сам не маленький, но ведь это она опять же от доброго сердца — беспокоится и о нем, и о Вере. Во время войны от нее не было ни слуху ни духу — но время-то какое. Михаил Осипович, муж ее, хоть был на двенадцать лет моложе его, Бунина, а умер в сорок пятом году — опять же ей тяжелое душевное огорчение.
Не по сердцу пришлись ей добрые отношения Бунина с советским послом Богомоловым, с Симоновым — поворчала и тут же, поди, забыла. Вера по сей день ходит в ее платьях — тех, что подарила осенью сорок шестого, да и туфлям на каучуковой подошве износа не будет — американские! Что без Цетлин делали бы? Подумать страшно! Теперь,
к Рождеству надо ждать от нее подарок, не забудет же!И вот пришел подарок — от свечи огарок!
9
В Париже царил чудный зимний праздник — Рождество. Еще, казалось, вчера с мглистого мутного неба беспрерывно сеял мелкий занудливый дождик. И вдруг мгновенно все преобразилось! Рванул северный ветерок, расчистил вечернее розовеющее небо. К утру пошел снег — крупный, пушистый, с четкими бриллиантовыми гранями. Сказочным ковром он покрыл островерхие крыши музея Клюни, гигантский купол Пантеона, широченную — 76-метровую! — авеню Елисейских полей.
На улице Жака Оффенбаха появился сияющий, тщательно выбритый, в модном цветастом галстуке Бахрах.
— Богат я нынче, как Савва Морозов или Крез, — что вам, Иван Алексеевич, больше по вкусу! Мой замечательный друг — Андре Жид, как известно, пошел по вашим стопам: только что стал нобелевским лауреатом. Вспомнил, что я делал ему кое-какие переводы с русского, и вот поделился своим миллионом. Так что, приглашаю вас, супруги Бунины, в ресторан.
Вера Николаевна замахала руками:
— Господь с вами, Александр Васильевич! Отвыкла я от шумных сборищ… Нет, нет! Лучше не просите.
Отправились вдвоем. Шли мимо ярких витрин, красочных реклам, праздничной пестрой и веселой толпы — словно никогда не было войны!
В ресторане «Тройка» начали с устриц и анжу, потом перешли на куропатки — под красное бордо. Затем было много съедено и выпито. Бахрах, пьяненький, счастливо улыбался:
— Если бы вы знали, Иван Алексеевич, как мне приятно хоть чуть-чуть отблагодарить вас. Ведь вы с Верой Николаевной мне, быть может, жизнь спасли, когда в Грасе у себя приютили…
— Полноте, батенька, это я вам признателен. Вы были таким замечательным собеседником. Помните наши вечерние прогулки? Сколько во мне тогда сил и надежд было. А теперь — все! В тираж вышел…
Бахрах смущенно улыбнулся: что, мол, делать? Потом кивнул официанту:
— Соберите нам в сумку, дома поесть: хорошую рыбу, фрукты. Не забудьте положить пулярку и бутылочку, нет — две, белого пуи.
Они вышли на улицу ночного Парижа, сели в такси и отправились на улицу Жака Оффенбаха.
10
Вера Николаевна, словно догадавшись, что праздник из ресторана мужчины перенесут в домашнюю обстановку, спать не ложилась, но, чуть приодевшись, дожидалась мужа и Бахраха.
И вот они появились, раскрасневшиеся, веселые, чуть шумные.
Сели за стол, открыли вино. Вспоминали грасское «сидение», которое в нынешний вечер казалось уже романтичным и даже в чем-то счастливым. Вдруг Вера Николаевна спохватилась:
— Тебе, Ян, гора поздравительных открыток — завтра уже Новый год! И пришло письмо — вот оно! — отгадай от кого? Да, от Марии Самойловны!
Бунин был растроган. Он распечатал конверт, заляпанный множеством почтовых марок, вынул голубоватую страничку, исписанную округлым четким почерком. Начал читать — и лицо его недоуменно вытянулось:
— Ничего не понимаю, какая-то чушь! Послушайте сей перл: «Я должна уйти от вас, чтобы чуть-чутьуменьшить ваш удар. У вас есть ваш жизненный путь, который вас к этому привел. Я вам не судья. Я отрываюсь от вас… Я чувствую ваш крестный путь…» Какая-то ахинея!
Вера Николаевна встревоженно поднялась со своего места, положила руку на плечо мужа: