Катастрофа

— Что случилось, чем мы обидели Цетлин?

— Вот, фраза об этом: «Вы ушли в официальном порядке из Союза писателей с теми, кто взял паспорта… Этим вы нанесли эмиграции большой удар». Цетлин спятила, разве это преступление? Все уходили — и я ушел.

Бахрах принялся хохотать — весело, до слез, так что сам Бунин чуть улыбнулся.

— Ну, развеселила меня Цетлин! — Бахрах никак не мог остановиться, смех вновь находил на него. — Этот самый Союз писателей и журналистов, который мы создали еще в двадцать первом году, после войны совсем не работал, развалился. Помните, Иван Алексеевич, когда некоторые его члены, как Алексей Ремизов, взяли советские паспорта, то их из Союза изгнали? Тогда и я ушел из него — в знак протеста, и вы, Вера Николаевна, и Леня Зуров, и Вадим Андреев с Сосинским… Да мало ли кто ушел! Это наше личное дело. А почему вдруг Цетлин стала переживать за творческое объединение, к которому никакого отношения никогда не имела?

— Я это тоже хотел бы знать, зачем ей нужно из мухи делать слона? — продолжал удивляться Бунин. — Да и почему я должен оставаться в организации, которой руководит человек, четыре года носивший фашистскую форму, — Зеелер? И этот Союз весьма благоволит к коллаборантам.

Он помолчал, вздохнул:

— И все же жаль, что так вышло. Ведь нас связывает тридцатилетняя дружба… Верно, она что-то напутала. Ведь когда Мария Самойловна последний раз была у нас в гостях, я уже ушел из Союза. Но тогда Цетлин и словом не обмолвилась об этом, считала пустяком.

Проницательная Вера Николаевна отозвалась:

— Нет, Ян, все это лишь предлог для скандала. Думаю, эта история тесно связана со статейкой Окулича и прочими политическими интригами.

Весело начавшийся праздник закончился на грустной ноте.

Бахрах, прощаясь на лестничной площадке, вдруг по какому-то душевному порыву обнял своего великого друга, жарко проговорил:

— Это, Иван Алексеевич, вам мстят за то, что вы не отреклись от России, за то, что хотели вернуться домой и бывали в посольстве, за то, что пили заздравную Сталину. Прежде они терпели, боялись, что уедете — плохой пример для других изгнанников. Нынче же вы как бы в политической изоляции, вот и набросились… Такой, как вы, Иван Алексеевич, единственный во всей эмиграции. Вот все глаза и смотрят на вас…

Бунин благодарно пожал руку собеседнику.

Но тот не спешил уходить, что-то хотел еще сказать. Наконец решился:

— Мне стыдно за Цетлин, Цвибака, Вейнбаума… Стыдно, что они одной со мной национальности…

Бунин оборвал старого друга:

— О чем вы говорите, мой хороший Александр Васильевич! У каждого народа есть свои герои и свои подонки. Я никогда не делил людей по национальному признаку. Наши приятельские отношения — доказательство тому. Не будем об этом! Прощайте.

* * *

Минули десятилетия. Теперь, в отдалении от тех событий, всякому непредвзятому человеку ясно: прав был Бахрах. Цетлин действительно действовала как авторитетный «агент влияния». Она сделала последний ход в той партии, которая разыгрывалась против Бунина. И ходы, в которой ее игрокам, в том числе Цетлин, наверняка подсказывались специалистами куда более искушенными, профессионально владевшими тайной политических дебютов и эндшпилей. Слишком крупной звездой на эмигрантском небосклоне был Бунин, чтобы безнаказанно прощать его «прегрешения».

* * *

Любимая поговорка Бунина: «Попал в стаю — не лай, а хвостом виляй!» Но сам он ей никогда не следовал.

* * *

Жизнь не баловала Бунина. Не было, кажется, испытаний, которые она ни посылала бы ему: он потерял любимого ребенка — единственного и потому особенно дорогого; его обманывала любовь — когда он шел к ней с открытым сердцем; его предавали друзья; он, для которого весь смысл существования был в творчестве, на взлете своего дара лишился миллионов читателей; богато одаренный природой, он годы проводил в нищете, холоде и «всяческом мизере»; он должен был смирять свою непомерную гордость, чтобы из чужих рук принимать благодеяния. Вся сила его дара питалась связью с Россией, но обстоятельствами он был принужден жить на чужбине.

Что, казалось бы, человеку, изведавшему столько испытаний, какой-то мелкий и подлый удар сзади, нанесенный предательской рукой? Ему ли сломиться от этого? Но как большой корабль, долго сотрясавшийся ураганом, рушится ударом последней волны, так и грязная волна клеветы, поднятой Цетлин и ее верной компанией, добила старого писателя.

Некогда могучее бунинское здоровье было сломлено всем пережитым.

ЭПИЛОГ (Окончание)

1

Несчастья не только смягчают души, они делают людей более мудрыми.

Только теперь, когда болезни приковали его к постели, когда не стало многих друзей, когда жизнь сделалась бесконечным постом, а на флакон лекарств Вера Николаевна собирала деньги у знакомых едва ли не с протянутой рукой, когда дни его близились к концу, Бунина поразила мысль: а так ли он жил, как надо? Всегда ли поступал по справедливости? Был на деле тем христианином, каким полагал себя?

Он вспоминал свою жизнь, перебирал ее день за днем и все более приходил в ужас: столь греховным казался ему путь жизни.

Но коли Ты, Господи, простил раскаявшегося разбойника на кресте, то разве не простишь меня, недостойного?

Прости, что гневался я на своих недоброжелателей, желал им плохого. Всем им по-христиански желаю добра. Пошли, Господи, всего хорошего, а больше того — душевного просветления Цетлин, Цвибаку, Окуличу, Вейнбауму и всем прочим, кто травил меня. Ведь их несчастье, что они не знают христианского милосердия! Не я, но Ты будешь им судьей.

С трудом, с роздыхами, с помощью метро и Веры Николаевны, добрался до православного храма на улице Дарю. В горячем и искреннем обращении он опустился перед образом Спасителя.

И произошло чудо. Необъяснимым образом он сразу же почувствовал себя лучше. Утихли боли в почке, меньше стал кашлять. В следующее воскресенье вновь посетил церковь. Вскоре отец Липеровский причастил его Святых Тайн.

Теперь Бунин вновь много работал. Он готовил к печати одну из своих главных книг — «Воспоминания». Перечитал в разные годы написанные главы — о Рахманинове и Л.Н. Толстом, о Чехове (книга о нем выйдет посмертно в 1954 году), о Шаляпине и Горьком, о Куприне и Алексее Толстом…

В октябре 1948 года ему исполнилось 78 лет. К этой дате был приурочен литературный вечер.

В последний раз он поднялся на сцену.

Но, чтобы несколько подогреть интерес к вечеру, к удовольствию читателей «Русских новостей», там появилось «интервью» «У И. А. Бунина», которое написал сам классик (в нашем собрании автограф его):

«Мы застали Ивана Алексеевича в его кабинете за письменным столом, в халате, в очках, с пером в руке… — Bonjour maitre! ^[15] Маленькое интервью… в связи с вашим вечером 26 октября… Но мы, кажется, помешали, — вы пишете? Простите, пожалуйста…

15

Добрый день, мэтр! (фр.).