Катастрофа

Неслышно появился камердинер в высоких белых чулках и что- то сказал, почтительно склонившись к Марье Петровне. Она громко произнесла:

— Messieurs et mesdames, прошу к столу!

Не прерывая беседы, гости ручейком потянулись в большую залу — здесь был накрыт ужин. Свет громадной хрустальной люстры весело отражался в тарелках саксонского фарфора, в хрустале бесчисленных рюмок, фужерах, бокалах, подставках приборов, целой батареей вин, водок, ликеров.

Уже полтора десятилетия Станиславский снимал у некоего Маркова роскошный особняк под номером четыре по Каретному ряду. Он был о двух высоких этажах с антресолью и большим балконом.

Десяток его комнат хозяева обставили с возможной роскошью— мебелью красного дерева, зеркалами в резных рамах мореного дуба, картинами западных мастеров прошлых веков, громадными фарфоровыми вазами, уходящими под высоченный потолок шкафами со старинными книгами, гравюрами на стенах. Обстановка располагала к неге и высоким творческим порывам.

Несколько комнат на первом этаже были отведены челяди — камердинеру и его семье, кухарке, повару с женой, горничным, дворнику, кучеру, истопнику, сторожу. Самая сухая и теплая комната предназначалась старому слуге Василию, неутомимо шаркавшему ревматическими ногами по всему дому и строго следившему за порядком. Он знал Станиславского малым ребенком. И по сей день Василий почитал долгом поджидать хозяина в прихожей, отворяя ему двери и помогая снимать шубу.

Во времена стародавние, когда Алексеевы — родители Константина Сергеевича — жили в доме восемь по Садово- Черногрязской и маленький Костинька собирался в 4-ю гимназию, что располагалась в знаменитом «доме-комоде» Апраксиных на Покровке, Василий, еще молодцеватый парень с белокурой гривой волос, неизменно норовил надеть барчуку калошики:

— Что из того, что сухо? Погоды нынче переменчивые. Набежит дожжик, ножки и промочите.

С той поры минуло полстолетия, но Василий, полысевший и согнувшийся, каждый раз подходил в прихожей к Станиславскому и, протягивая галоши, требовательно произносил:

— Вы уж, барин, наденьте калошики…

— Да, нынче погоды переменчивые, — улыбался Станиславский.

— Ишшо какие! — Василий предпочитал не замечать иронии барина. — Скверные погоды… Так что позвольте, я вам калошики как раз надену. Ботиночки лаковые, попортите…

Когда Бунин впервые увидал Василия, то не удержался:

— Фирс, убей меня Бог, настоящий Фирс из «Вишневого сада».

Эта кличка так и осталась за Василием, любившим вспоминать «правильные времена», то есть времена, давным-давно ушедшие.

За домом шел большой сад. Летом, в хорошую погоду, тут устраивались репетиции, публичные чтения и, конечно, ужины. Под тенистыми сводами беседок здесь пили шампанское Александр Блок и Федор Шаляпин, Евгений Вахтангов и Максим Горький, Мстислав Добужинский и Айседора Дункан.

* * *

…Тонко звенели бокалы, мягко стучали по тонкому фарфору серебряные ножи и вилки, пенилась заздравная чаша. В канделябрах потрескивали, взвивая тонкие струйки дымков, десятки свеч (электрические лампы в начале застолья погасли). Выпили за здоровье новорожденного, за хозяйку, за Художественный театр, за Учредительное собрание.

— Господи! — перекрестился Бунин. — Мы отдыхаем, как в наивные прелестные времена наших дедушек и бабушек, во времена кринолинов, дуэлей, картежников, гусаров-усачей, когда уланы носили мундиры с oранжевыми отворотами, а желание юных дворян служить в кавалерии можно было лишь сравнить с безумной страстью к отваге и женщинам.

— И кутежи по три дня без отдыха! — вдруг раздался в двери могучий голос.

Все повернули головы.

Дверной проем занимала гигантская фигура общего любимца Владимира Алексеевича Гиляровского — «дяди Гиляя». Этот человек словно для того нарочно появился на земле, чтобы испытывать себя опасностями и приключениями. Природа наградила его чудовищной силой. Уже в гимназическом возрасте он легко сгибал пятаки и ломал подковы. В четырнадцать лет «взял» из берлоги первого своего медведя. Через три года, бросив богатый дом отца, бежал бурлачить на Волгу. Дружил с ворами и бандитами. Был принят в самых аристократических салонах. Статьями Гиляровского о социальном «дне» зачитывалась вся Россия.

— Ну, кутить и мы умеем! — рассмеялся Бунин. — Пить и гулять, да других забот не знать! Это наше, российское, так сказать, родовая черта.

— За стол, за стол! — заворковала Мария Петровна, усаживая на почетное место — возле юбиляра — Гиляровского.

— Пусть выпьет вначале «штрафную»! — скомандовал Коненков. — Уж будьте любезны, дядя Гиляй!

— Владимира Алексеевича и литровый кубок не испугает! — залился хохотом Москвин. — Вон какой удалец, прямо витязь с картины Васнецова. И годы не берут!

— Обратите внимание, Владимир Алексеевич, какой славный стол у Марии Петровны! — вступил в разговор художник Симов, успевавший расправляться с ароматными громадными раками, запивать их пивом и одновременно со всем этим делать наброски гостей на кусочках белого картона, лежавшего у него между тарелок. — Тут хлеба не достанешь, а нам праздник закатили!

— Особенно луковый суп — ах, духовитый! — восторгнулся Москвин. — Секрет знаете, Мария Петровна!

— Не я, — улыбнулась польщенная похвалой Мария Петровна. — Это наш повар. Надо умело спассеровать лук и подобрать хорошие томаты…

Бунин поднялся с бокалом белого вина:

— И все же, господа, я хочу сказать тост. Виктор Андреевич, этот даровитый художник, правильно подметил: в наше трудное время — и суметь так принять друзей! Невольно напрашивается: следует еще раз пить здоровье хозяев. И это было бы справедливо. Я гляжу на этот необъятный и щедрый стол, заставленный бутылками с разноцветными водками, винами, ликерами, на смугло-телесный балык, на нежную, тающую во рту семгу, на этих гигантских раков. И что же, господа! Ведь все это остатки роскоши прошлой, добольшевистской России. Сильной, гордой, непобедимой!

Выпьем за нашу Россию, чтобы вновь вернулись ее былые богатства и могущество! А главное — чтоб всех марксистов- экстремистов выпроводить куда подальше.

Все подняли бокалы и рюмки, с чувством осушили их.

— Славный тост! — проговорил Шмелев, отламывая изрядный ком от блестевшей жирной глыбы паюсной икры. — А теперь, дамы и господа, товарищи и беспартийные, самое время спеть… Вас не затруднит, Александр Тихонович, сесть за рояль? — обратился он к опоздавшему к началу обеда композитору Гречанинову, ученику Римского-Корсакова и Аренского.

— Что прикажете играть, Иван Сергеевич?

— «Боже, царя храни»,чего же еще…

Гречанинов хмыкнул, но за рояль сел. Взял бравурные аккорды вступления. Станиславский побледнел и закусил губу. Москвин улыбнулся. Симов выпил уважаемой им водки Шустова и закусил маслиной. Шмелев, Алексеев, Гиляровский, Коненков, а затем Немирович, Бунин и еще кто-то грянули:

Боже, царя храни! Сильный, державный, Царствуй на славу, на славу нам! Царствуй на страх врагам! Царь православный! Боже, Боже, царя храни!