Катастрофа

— А тебе что надоть, барин? — взвизгнул он, почти в упор подойдя к Бунину и обдав его запахом перегара и табака. — Своего брата буржуя защищаешь?

Бунин брезгливо отступил на шаг и, не умеряя пыла, как бы не замечая солдата, повернулся к мужикам:

— Ведь он не помещик, он землю арендует. Работает не меньше вашего. Какой же смысл ему жечь усадьбу?

— Нет, робя, — визжал солдат, вертя яйцевидной головой, — энтот буржуй ему точно сродственником приходится! Ты, барин, про кинситуцию слыхал? Это такой закон вышел, чтобы всех ксплутаторов-помещиков перевести. Вот тебя и надоть теперя в огонь положить… По кинситуции правильно все получится, а нам награду дадуть за это.

— Швыряй его в огонь! — сиплым сифиличным голосом деловито поддержала солдата какая-то баба в вечернем шелковом платье с золотым по вороту шитьем, явно с барского плеча. — Делов-то немного! — Она протянула руки с короткими грязными пальцами.

Бунин тут же бы полетел в огонь, если бы за него не вступился кто-то из сельчан:

— Не надо! Мы его в Учредительное собрание выберем. Пусть он там за нас пролазывает.

Бормоча ругательства, баба и солдат с неудовольствием отступили.

«И случись еще пожар — а ведь он может быть, — могут и дом зажечь, лишь бы поскорей выжить нашего брату отовсюду, могут и в огонь бросить», — записал Бунин в дневник.

Вот уж точно — «из искры возгорится пламя»…

2

Брат Евгений ездил в Елец. У знакомого инженера-путейца раздобыл изрядно зачитанные, с масляными подтеками и рваными углами номера газеты «Речь», «Русское слово», «Орловский вестник».

Иван Алексеевич жадно ухватился за чтение. Он увлек брата в тихий угол сада, удобно разместился на широкой, источенной дождем и солнцем скамейке, страстно заговорил:

— Нет, Евгений, не уверяй меня в обратном, — мир сошел с ума! Ты только послушай, что делается — убийства, грабежи, поджоги…

Брат иронично улыбнулся:

— Мир никогда нормальным и не был. Вся его история — это история душевнобольного.

Иван Алексеевич досадливо поморщился:

— Ну, положим, до тебя это Герцен хорошо объяснил. И разве до шуток в такое страшное время! Вот видишь, сообщают в газете цифру погибших во время демонстрации 4 июля в Питере — пятьдесят шесть человек. Это только представить надо… А сколько покалеченных!

Евгений продолжал пикироваться:

— Кто посылал их на улицу? Сидели бы дома, пили чай из самовара. И никаких не было бы жертв. Так-то!

Иван Алексеевич промолчал.

— Вижу, не желаешь обсуждать! — не унимался Евгений. — А ведь в споре рождается истина.

— Не истина, но глупость — это точно! — отмахнулся Бунин. — Каждый несет свое, собеседника не слушает — вот ваши споры. И если мне ты, братец, не будешь мешать, то я почитаю, что наши газеты пишут.

— Читай, читай! Меня к обеду не ждите. Есть дела на деревне.

Евгений удалился, а Иван Алексеевич продолжил чтение.

Газеты с тревогой сообщали, что «большевики проводят среди войск зловредную агитацию», что распропагандированные части петроградского гарнизона отказались отправиться на передовые позиции.

Назывались имена главных виновных. Это член ЦК большевиков Зиновьев-Радомысльский Овсей Гершон Аронов и руководитель этой партии Ульянов-Ленин Владимир Ильич. Газеты обвинили Зиновьева в том, что он призывал к провокационной «мирной вооруженной» демонстрации. Вместе с демонстрантами на улицы Петрограда вышли и солдаты. Первый пулеметный полк притащил с собой на эту «мирную» демонстрацию даже… пулеметы.

И вот результат — гора трупов.

* * *

Тягостные мысли Бунина прервал приход Юлия.

— Вот ты где спрятался! — живо проговорил он. — Я Евгения встретил. Сетует, что ты нынче не в духе.

— Ах, при чем мое настроение! Что творится в России, уму непостижимо.

— Да, революционная вспышка страшна! Но она оживит нашу жизнь, привлечет к правлению страной новые, здоровые силы. Роду Романовых три столетия. Самодержавие изжило себя. А вот Учредительное собрание, которое под свои знамена соберет все самое прогрессивное, все самое…

— Соберет «прогрессивных тупиц» — так, кажется, Достоевский выражается.

— Ну, в любом государственном органе непременно какое-то число его членов окажется посредственными личностями. Вспомни английский парламент: да, там не только мудрецы. Но с каким блеском они решают государственные вопросы!

— Я никогда не был монархистом, но чем наше самодержавие хуже английского парламента? — вскинулся Бунин. — Ведь Николай давно ничего не решал сам. За него это делали Государственный совет, толпы приближенных, Горемыкин, Витте, Распутин, та же Государственная дума!

На садовой дорожке показалась Вера Николаевна.

— Спорщики! — умиротворяюще сказала она. — Вы кричите так, что в доме стекла дрожат. Обед ждет вас.

Юлий, знавший о симпатии к себе невестки, шутливо пожаловался:

— Верочка, твой муж с каждым днем правеет. Он стал консерватором большим, чем английский король. Иван не признает ни Учредительного собрания, ни роли передовой интеллигенции…

Бунин расхохотался:

— Братец, ты меня уморил: «передовая интеллигенция». — Уже начиная с декабристов, российская интеллигенция послушно следовала за метаморфозами европейского социализма. Сначала она восторгалась Фурье и Прудоном, затем — бреднями Маркса. Она давно витает в облаках, о деревне судит по пьесам Чехова да по собственным дачным впечатлениям.

— Как ни парадоксально, этот отрыв от народа стал еще заметнее с середины девятнадцатого века, с той поры, как отменили крепостничество, — согласился Юлий.

Неожиданно вступила Вера Николаевна:

— Да, с той поры, как в ряды интеллигенции из дворянской аристократии стала вливаться армия разночинцев…

Бунин с одобрением посмотрел на супругу:

— Попала в точку! И почти все они были воспитаны чтением книг политических мыслителей Запада. В чужих демократиях разбирались лучше, чем в собственной, российской. Или точнее: свое понимали меньше чужого, заграничного..

3

Уже за борщом Иван Алексеевич продолжил разговор:

— Не имея собственных мыслей, эти горе-мыслители механически переносили чужие образцы демократии на отечественную почву. В чем призыв Маркса? Ведь, по сути, он направлен на презрение всего духовного…

— Но это ловко завуалировано! — уронил Юлий.

— Нет, откровенно до цинизма! — поддержала мужа Вера Николаевна, смолоду читавшая Маркса и его российских последователей.

Бунин продолжал: