Катастрофа
Шрифт:
Пьяное море захлестнуло Россию… В нем утопала главная опора государства — армия. Отовсюду шли известия, что рядовой состав спивается, слабеет дисциплина, авторитет офицеров падает. Старая истина: развали армию — рухнет любое государство.
Сколько же было вылито ведер спирта в глотки солдат и матросов Петроградского гарнизона! Ведь близился штурм Зимнего дворца…
«Много пить — добру не быть!» — это, конечно, так. Но не перехлестнись большевики с немцами — не быть ни этому пьянству, ни разложению армии, ни выстрелу «Авроры»…
* * *
Уже после того, как утвердится новая власть и разгуляется в
И вот на чужбине, оторванный от жирного российского пирога, Лев Давидович возмутится по поводу обвинений своего бывшего освободителя из узилища — Керенского. Тот, ссылаясь на факты, заявит, что «Ленин и другие большевики являлись агитаторами немецкого правительства, находились в связи с немецким штабом, получали от него денежные суммы и выполняли тайные поручения в целях поражения русской армии и расчленения Русского государства».
Троцкого, впрочем, мало беспокоила репутация уже покойного к тому времени Ленина. Куда больше он боялся за собственное реноме: вечный оптимист, он еще мечтал встать в боевую стойку на политическом ринге России. Нокаут, который нанес ему Сталин, он готов был считать всего лишь нокдауном.
Вот почему Троцкий не желал обличить себя явным обманщиком и вынужденно признался: «Да, деньги получил…»
Как говорят немцы: «Кто платит марки, тот и пьет пиво».
ПРОЩАЛЬНЫЙ ПИР
1
Поднимая тучи пыли, гремя расшатанными в осях колесами, по дороге неслась, словно спешила в преисподнюю, телега. Мужик, сидевший в ней на охапке сена, подергивал вожжами и, широко разевая щербатый рот, пьяным голосом орал какую-то песню.
Бунин подхватил за плечи жену, отпрянул на обочину, покачал головой:
— Ты, Вера, думаешь, у него есть какое-то спешное дело, что он сейчас загоняет последнюю лошаденку? Просто напился и теперь куражится. А о том, что околеет кобыла или себе сломает шею, не думает. Ведь у него даже вожжи веревочные — признак деревенской бедности, зато пролетел мимо бар, обдал их пылью — и рад, гуляка хренов. Вот что вино да глупость делают. Жаль только лошадь. Он ее, подлец, на отделку замучает.
Сорвав травинку, Иван Алексеевич задумчиво помял ее в руке, поднес к лицу, глубоко вдохнул свежий запах зелени. Потом удрученно проговорил:
— А чем мы, интеллигенция, лучше этого мужика? Начиная с декабристов мятемся, ищем какой-то неизвестной «свободы», ломаем устоявшееся. А теперь вот воспеваем «гордого сокола» и «буревестника, черной молнии подобного», призываем, поднимаем «больные вопросы», мечтаем о «светозарном будущем», о «свободе», а не делаем единственного нужного на земле дела — толком не работаем, каждый на своем месте. Все ищем каких-то великих дел, каких никогда не бывает. Страшно сказать, но героем мечтаний, чуть не образцом «нового» человека стал бездомный воришка Челкаш. И бесконечные призывы к «свободе»…
Всякая шпана лезет в начальство, претендует на роль «учителей народа». Незадолго до последнего отъезда в Петроград, в начале двадцатых чисел марта, случилось мне быть на Казанском вокзале в Москве. Денек был веселый, солнечный. Я пришел встретить Юлия, возвращавшегося
из Рязани.С удивлением замечаю: повсюду толпы народа, всеобщее оживление. Платформы до отказа забиты. На крыши составов влезли сотни мужчин и дам — смешно вспоминать! Подножки и буфера облепили, как муравьи, висят. Не мальчишки, солидные дамы и мужчины! Даже глазам не верю.
Спрашиваю:
«Что такое? По какому поводу?»
Какой-то рабочий, в картузе и без передних зубов, возмущенно шепелявит:
«Как, господин, вы не знаете? Из ссылки возвращается Катерина Константиновна».
«Какая еще Катерина?»
Тот буркалы выпучил и раздулся от негодования.
«Так вы газет не читаете? Брешко-Брешковская возвращается».
«А вам какая, простите, радость?»
Картуз совсем зашелся:
«Как какая?! Она за народное счастье борется, по тюрьмам и ссылкам за нас, простых людей, страдала! А вы, господин хороший, «какая радость?». Несознательность весьма удивительная».
Грянул духовой оркестр. Играет «Марсельезу». К перрону состав подходит. Открывается дверь спального вагона. В проеме показывается толстая старуха с папиросой в зубах и с белым платочком в руках, в черном драповом пальто с широким бобровым воротником шалью и круглой, почти под казачью папаху, шапке — и тоже из бобра. Под шапкой — платок. Фигура самая карикатурная! Сплюнула папиросу и весело помахала толпе короткой рукой.
Господи, что тут началось. Оркестр гремит, толпа ревет «ура», все толкаются, бабка из вагона выйти робеет — вмиг раздавят!
Потом кое-как успокоились, начались бесконечные приветствия. Кишкин от московского комиссариата приветствует охапкой цветов и восторженной речью, от социалистов-революционеров Минор что-то грассирует, ни черта никто не поймет.
Потом бабку усадили в мягкое кресло, подняли на плечи, едва было не вывалив на рельсы, потащили к автомобилю.
Бабка колышется над толпой и расшвыривает налево-направо гвоздики — «на память».
Тебе, Вера, надо было видеть счастье на физиономиях тех, кому доставался бабкин дар: цветы целовали, на лицах слезы умиления…
Потом Катерина Константиновна уселась в автомобиль. Говорили, что повезли прямо на Моховую, в университет — там эсеры организовали собрание: «За свободную Россию».
Бедная, бедная Русь.
— Ян, ты считаешь, народу не нужна свобода?
Ян — именно так она звала мужа. Тот внимательно поглядел на жену и грустно улыбнулся:
— На ретрограда я, кажется, никак не похож? Но будем откровенны: какая свобода нужна российскому мужику? Свобода слова, бесцензурная печать, Государственная дума? Его волнуют речи Гучкова или Минора? Да плевал он на такие свободы. Мужику только одно нужно — земля. А кто в Зимнем будет править, ему безразлично. Но лишь бы оставили его в покое, не мешали хлеб растить.
Бунин докурил папиросу, бросил окурок в придорожную пыль.
— Государственная дума мужику — как мертвому горчичник. А вот всяким Керенским и революционерам мужик нужен — чтобы кормиться.
— Но, милый, — горячилась Вера Николаевна, — Дума печется о крестьянах, решает вопросы, чтобы улучшить…
— Улучшить? Весьма сомневаюсь. Помнишь поговорку: «Всякая рука себе гребет». В Питере себе гребут.
Бунин помолчал, потом неожиданно привлек жену и нежно поцеловал в затылок.