Катька. Тридцать восемь историй о любви

Я – самолёт! Нет, я – большая птица! Нет, я просто я, мне смешно, мне громко, АААААААА – я нарезаю круги по лужайке и ору что есть мочи.

«Голова закружится», – опять Катька. Самолёт остановился.

«Ничего не закружится. Я сколько хочешь могу так бегать. Я вообще всё что хочешь могу. Даже гвозди есть! И ничего мне не будет».

«Гвозди есть, – задумчиво протягивает Катька. – Ты как бобр. Они тоже всё подряд могут есть. Значит, прозвище у тебя такое будет: бобр».

Я не знаю, что такое «прозвище», но бобр мне нравится. Бобр – моё любимое слово на детском плакате с алфавитом. Б – Бобр! Самолёт разгоняется. Набирает высоту. Я кричу: «Боооооообр!». И ещё громче: «Бооооооооообр!». А ещё громче получится? Буква «о» какая-то негромкая, «а» получается кричать лучше, буду кричать «Аист», это тоже слово с плаката. Или лучше просто: ААААААААААА. Я нарезаю круги, быстрее, ещё быстрее, меньше, больше; сандалии цепляются друг за дружку, но мне это абсолютно не мешает, я бегу, бегу, ещё один круг, ещё, ещё….. бум!

Самолёт приземляется лбом прямо на каменную горку.

Я медленно встаю. Мне не больно. Лицо какое-то горячее и мокрое. Высовываю язык, касаюсь щеки. Солёная. Касаюсь другой щеки. Тоже. Мокрое затекает в воротник футболки, противно.

«У тебя кровь», – говорит Катька. Я медленно двигаю головой туда-сюда. Всё такое мягкое вокруг. Ха. Ха-ха.

Кажется, кто-то идёт.

«Ну как вы тут, играете? Скоро домой поедем», – это бабушка. – «Саша, ты что делаешь?».

Я медленно поворачиваюсь. Вижу большие-пребольшие бабушкины глаза. Слышу дедушкино: «Ну что за ребёнок».

Слышу Катькино «У тебя кровь».

Слышу Катькино «У тебя кровь».

Мне восемь и я полезла за колокольчиком. У нас в деревне есть такое специальное место, свалка, где раз в год растут большие колокольчики. Огромные. С кулак. Обычных, мелких колокольчиков, полно везде, но они никого не интересуют. Даже кроликам их не скормишь – горькие. А вот эти, огромные, красивые, нежно-лиловые… ах, какие из них получаются букеты. Ах, как потрясающе они смотрятся в венках из ромашек! Можно ходить по деревне и покачивать головой, и торчащий из венка колокольчик будет покачиваться в такт.

Моё любимое число – семь. У меня семь колокольчиков.

Катьке нравится число девять. Колокольчиков у неё восемь. Этот год какой-то неурожайный. Жимолости не было. Ландышей тоже. Теперь ещё и колокольчиков нет, раньше их каждый день охапками таскали.

Катька недовольно смотрит на колокольчики. Сейчас расплачется. У неё так бывает: придумала себе девять колокольчиков и всё, надо, чтобы девять. У меня тоже так бывает, но не сегодня. Сегодня у меня всё есть и я готова спасать Катьку. Или это я себя так спасаю? Расплачется – проблем не оберешься, бабушка опять решит, что я её обидела. Будет мне выговаривать потом – Катя у нас в гостях, Кате нужно уступать…

Я оглядываюсь по сторонам. Колокольчиков нет. Но вон там, подальше, за ржавым остовом автомобиля… Туда мы ещё не забирались, по свалке не очень удобно ходить. Повсюду битое стекло, трубы и просто мусор. Многое заросло травой, неизвестно, во что там можно вляпаться. Кстати, на свалку нам лазить нельзя, я уже говорила?

Теперь мне уже и самой интересно посмотреть, что там, за автомобилем. Катька со мной не полезет, это понятно. Ладно, говорю, тут постой, если что – кричи.

Начинаю аккуратно пробираться через заросли. Ого, холодильник. А это что такое? Фуу, похоже на мёртвую птицу.

Голова куклы. Осколки посуды. Плита без дверцы. Какие-то мешки. Под ногами песок вперемешку со щебёнкой; камни, непонятные железки. Вот я и пробралась в дальний угол свалки, вот и ничего страшного. И колокольчик тут не один, их много.

Машу Катьке – иди сюда! Она отмахивается. Тьфу, зануда. Ладно, рву колокольчики и вылезаю отсюда. Катьке – один, и мне … ещё один? Или мне не надо, у меня ведь уже есть семь, эти пусть растут, потом сорву? Я тянусь за колокольчиком, балансируя на бетонной плите, тянусь, тянусь и …. Шлёп – не удержала равновесие, плюхнулась на коленки в песок. Колокольчик в левой руке; ладонью правой упёрлась в какой-то ржавый трос. Рука грязная и болит. Нужно выбираться отсюда, да побыстрее. Соседи с дороги увидят – нажалуются.

«На вот», – сую Катьке колокольчик. – «Там ещё много, завтра давай вместе сходим».

«У тебя кровь», – говорит Катька.

Я опускаю глаза и вижу пятна на кремовых бриджах. Дедушка дальновидно предлагал купить чёрные, но я выпросила такие – летом в чёрном жарко. Теперь все бриджи в бурых пятнах. Их становится всё больше. Кровь капает на сандалии, колокольчики тоже в крови. На руке глубокий порез.

Идти домой и признаваться? Опять скажут за калитку не выходить.

К таким ситуациям я уже подготовлена. В потайном ящике стола у меня собрана целая аптечка: в течение года таскала у взрослых то одно, то другое. Отправляю Катьку за бинтами; иду на пруд стирать бриджи.

В июле у взрослых много работы в саду. Обед нам оставляют на столе; ужин можно и пропустить. Мне удаётся скрывать порез на руке целых три дня, а после этого на вопрос «что у тебя там» я отделываюсь обычным «не знаю, поцарапалась».

И только бриджи приходится спрятать в лесном тайнике: кровь с них не отстирывается. Я делаю грустное лицо: потеряла. Очень жалко. Любимые бриджи были. Сигнализирую Катьке: молчи.

«У тебя кровь», – одними губами говорит Катька.

Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не рассмеяться.

На следующий день мы достанем бриджи из тайника и, по очереди их надевая, пойдём кататься по склону песчаного карьера: сто метров вниз, юхххууу!

Делать это было строго-настрого запрещено.

Нарушителей взрослые распознавали по густо-коричневому песчаному цвету штанов сзади – песок не отстирывался.

Но у нас теперь были бриджи.

Ларингит и сальмонелла

Мы с Катькой всё время как будто соревновались – у кого веселее. У кого больше. У кого интереснее. У кого хуже.

У меня папа есть. А у меня зато два дедушки. Я на море на две недели еду. А я – на месяц! Мне плавательный круг купили. А мне – нарукавники! И вообще, у меня ещё надувной матрас есть. В нём всего две дырки и сдувается он медленно, доплыть можно до середины пруда и обратно. Ну и что, что матрас, вот я в больнице была две недели. А я – четыре!