Катька. Тридцать восемь историй о любви

Соревноваться болезнями мы начали в раннем детстве, когда ещё даже не были знакомы. Я опрокинула на себя турку с бабушкиными кофе. Помню, что было больно. Врачей не помню, хотя взрослые говорят, что вызвали скорую и я плакала от страха перед врачами сильнее, чем от ожога.

Позже, когда научилась читать, перебирала справки: 20% поверхности тела. Это звучало гордо.

Через несколько дней Катька изучала устойчивость кастрюль на плите и опрокинула на себя ковшик с молоком. «А у меня в детстве – двадцать пять процентов было!»,– иногда любила напомнить она.

Когда Катьке исполнилось четыре, она подхватила сальмонеллёз. Где и как – никто не знал; но в больнице сказали – изолировать. Уже будучи взрослой, Катька вспоминала, как держится за решетку перил на лестнице и плачет. Родители быстро уходят, и, кажется, плачут тоже.

В четыре с половиной года я простудилась. Ничего особенного, лежала дома, играла в игрушки, пила чай с малиной – до тех пор, пока не стала задыхаться. В скорой сказали – пока врачи едут, включить душ и поливать холодной водой. Не знаю, чего я испугалась больше: того, что не могла дышать, или того, что мне было холодно, невероятно холодно, я просила взрослых перестать держать меня в этой ужасно холодной ванной, но это длилось, длилось.

Меня забрали в больницу; в палате я была одна. Навещать меня разрешалось в окошечко. Несколько дней я смотрела на головы взрослых в этом окошечке, а по ночам мне снилось, что взрослых уже нет, остались только их головы, ужасные оторванные головы с лицами близких людей.

«Повезло тебе, – говорила Катька. – Нас в палате двое было. Мне родители карандаши передали и раскраску. Та другая была старше меня, я сяду рисовать – а она у меня карандаши отбирает и к себе прячет. Что смотришь, сейчас я тебя наваляю, говорит. Я боялась. Так и не порисовала, родители потом удивились – раскраска чистой осталась. И родителей я даже в окошечко не видела, им не разрешали на меня смотреть. Говорили, что если я увижу – расстраиваться буду».

Я не считала, что мне повезло. Никакие игрушки не передали. Я часами складывала по-всякому коричневое колючее одеяло, представляя в его складках то пустыню, то лес, то горы.

«Чего ворочаешься, болит что?», – заглядывает больничная нянька.

Мотаю головой.

«Ну и лежи себе спокойно, раз так», – дверь захлопывается.

Вечером не могу уснуть, неуютно. Одеяло короткое, спрячусь с головой – мёрзнут ноги. Накрою ноги – голова торчит, фонарь под окном светит прямо в глаза. Я выбирала закрыть голову, а ноги мёрзли, и я тёрла одну об другую, тёрла – и засыпала. О том, что эта привычка – потирать ноги друг об дружку перед сном – дожила со мной до взрослого возраста, я узнала, когда завела кота. Он очень заинтересовался шевелящимися под одеялом существами и каждый вечер пытался на них охотиться. Я поняла и перестала. Засыпать в первые недели было сложно.

Соревновались мы и в том, чего с нами ещё не случалось: кто первый что-нибудь сломает. Во дворе, в деревне, в школе постоянно у кого-то был гипс. Чаще всего ломали руки. Тем, кто умудрялся сломать правую руку (знакомых левшей у нас не водилось) завидовали – им разрешалось не писать, в том числе и контрольные. Над теми, кто ломал левую, необидно подтрунивали – никакой пользы от этого гипса, писать всё равно приходится. На гипсах рисовали, на них оставляли подписи, в них ковыряли дырочки, под них подсовывали линейки разной толщины – у кого какая влезет.

Мы с Катькой всё никак не могли себе чего-нибудь сломать. Если так подумать, мне не очень-то и хотелось: кто-то говорил, что это очень больно, а кто-то – что не больно, но противный треск кости вспоминается до сих пор. Но вот это «спорим, у меня первой будет гипс» нет-нет да и всплывало в наших разговорах.

Мы стали взрослыми. Я обзавелась парой сотрясений мозга и повредила спину, а Катька – палец ноги, но гипс ни одной из нас не полагался.

Ну что, кто первый?

Про то, как я не стала Тимуром.

Я люблю читать. Эпопея читателя началась в три года не совсем с книг, подходящих возрасту. «Научили на свою голову», – бурчали взрослые Дома считали, что много читать – вредно для глаз, поэтому детские книжки прятались и выдавались редко.

Я довольствовалась тем, что могла найти. Иногда приходилось ограничиваться этикеткой туалетного освежителя на казахском языке; но летом в деревне везло больше.

Я с удовольствием изучала журналы, разложенные у печки – на растопку. Моими хитами были "Приусадебное хозяйство" (хочешь завести кур? Уток, гусей, коз? Спроси меня, как!), «Смена» и «Иностранная литература». Там попадалось интересненькое, например, "Парфюмер" Зюскинда или статья о статистике детских самоубийств в Париже: капроновые колготки на решётке кроватки, как сейчас помню.

Читала я всегда быстро. Этот навык тоже родом из детства, потому что появляющиеся из ниоткуда взрослые могли выхватить у меня из-под носа журнал, в котором я только-только прочитала: "Есть две вещи, которые вы должны узнать обо мне немедленно. Первая – я красивая, вторая – вчера я убила человека по имени Джеральд Фокс".

Однажды – идеальное время для всех любителей печатного слова – дождь шёл неделю без перерыва. Куры намокли и впали в спячку. Одуванчики закрылись навсегда. «Иностранная литература» закончилась.

Подборка "Приусадебного хозяйства" у печки отсырела, в инструкции по прививанию картошки к яблоням было видно от силы каждое третье слово. Я придумала вставлять вместо расплывшихся пятен слово "какашка" и какое-то время смеялась над предложениями типа "Эта какашка предполагает соединение какашкой подвоя одного дерева с побегами или же какашками другого", но это быстро надоело. И вдруг, первый раз за несколько дней, дали электричество.

Телевизор включился на фильме "Тимур и его команда". Я влипла в экран. Идеи для будущих развлечений так и забегали перед глазами. Нужно было срочно найти козу, кирпичи, немощных бабушек и красивую девочку Женьку. Но перед этим… Черт, даже бабушки и коза не помогут, если не умеешь так прыгать через забор, как Тимур, поняла я. Тренироваться. Немедленно.

Я всегда была человеком решительным, сказано – сделано. Я вылетела за дверь. Полетела к забору, к самой высокой его части. Разогналась. Подтянулась.

Дождь шёл уже неделю без перерыва. Толстое дерево забора пропиталось влагой. Резиновые сапоги на три размера больше грустно скользнули по перекладине и я повисла, застряла пузом в острых пиках забора, которые отлично отпугивали чужих.

Через три дня приехали гости. Привезли мне заграничный белый сарафан с яркими бабочками на плече: синей, жёлтой и красной. Где-то дома есть фотография довольных гостей и надутой меня. Из-под лямки сарафана поперёк меня вьется перемазанная йодом багровая полоса.

Шрам пропал годам к четырнадцати. Но если как следует приглядеться, и сейчас можно увидеть надпись "Тимур из неё не вышел". Подпись: "Забор".

Дома так никто и не понял, зачем этот начитанный и вроде умный, но, кажется, совершенно чокнутый ребёнок решил перелезть через калитку, когда её можно было просто открыть.

Сарафан я носить не стала. Его отдали Катьке. Это был первый раз, когда мои вещи доставались ей, а не наоборот.

Про уток, кроликов и Кунсткамеру