Каторжанин
Шрифт:
Усмирять толпу прибыли солдаты из местного гарнизона, народ же в ответ стал разбирать брусчатку и строить баррикады из подручных материалов.
Я мог под шумок спокойно сбежать, но не стал этого делать. Мало того, вышел на балкон и немного успокоил людей, после чего добровольно отправился с жандармами.
Почему так? По нескольким причинам. Во-первых — не хотел, чтобы из-за меня гибли люди и не хотел убивать сам, во-вторых, своим побегом я просто подтвердил бы все возможные обвинения в свой адрес и окончательно поставил бы себя в России вне закона, в-третьих — понимал,
Но, кажется, я все-таки сильно просчитался.
Но об этом немного позже.
В общем, открытого бунта удалось избежать, а меня благополучно определили в одиночную камеру городской тюрьмы, где я по сей день и торчу, общим счетом уже больше двух недель.
Что случилось с остальными — не знаю, зато уже в курсе, из-за чего меня задержали — конечно, из-за жалобы японцев, которые не преминули наябедничать о моих художествах.
Правда никаких обвинений мне пока не выдвинули, да и сижу я очень даже неплохо: кормят сносно и вдоволь, куревом снабжают исправно, каждый день выводят на прогулки, а персонал и следователи отменно вежливы, предупредительны и даже почтительны.
Но чем все закончится, я даже не представляю, хотя ничего хорошего и не жду. Предъявить им мне просто нечего, а если даже попытаются, при публичном судебном разбирательстве, от любых обвинений камня на камне не останется и власти это прекрасно понимают. Но наказать, дабы поддержать реноме ревностных сторонников международных обязательств — просто обязаны. Вот и получается, что единственный выход у них — это тихой сапой угробить фигуранта скандала, то бишь меня, а потом отчитаться — мол, так и так, нетути уже некого Любича Александра Христиановича, ибо оный божьей волей помре.
В коридоре неожиданно раздались гулкие шаги, следом залязгали запоры, через пару секунд дверь отворилась и пороге камеры появилась пара еще незнакомых мне надзирателей.
— Извольте пройти в баню, господин Любич, — кривоногий усач изобразил несколько карикатурный почтительный поклон. Второй, полный коротышка, просто угодливо улыбнулся.
Я молча кивнул, заложил руки за спину и вышел из камеры. В баню так в баню — лишний раз помыться не мешает.
И только когда с лязгом захлопнулись двери помывочной, сознание прострелила неожиданная тревога.
И очень скоро, эта тревога нашла свое воплощение в виде двух лениво вставших с лавок квадратных амбалов, в арестантской робе.
Верзила с физиономией умственно отсталого индивидуума, молча протянул мне на раскрытой ладони свернутую бухточкой веревку, а второй, с побитой оспой плоской мордой, весело гоготнул:
— Ты это, давай сам. И нам работы меньше и тебе лехше придется.
«Все-таки решили угробить…» — почему-то весело подумал я и подчеркнуто испуганно шарахнулся к двери.
— Ну куда ж ты… — плоскомордый огорченно хмыкнул. — Ну… ежели хошь, можешь постукать, тока никто не откроет, истинно говорю.
Я несколько раз саданул кулаком в дверь, а потом, жалобно хныкнув и подпустив в голос дикого
ужаса, попросил:— А может не надо, родненькие, Христом Богом прошу…
— Надо, фертик, надо… — осклабился рябой. — Ты канешно ерой и все такое, но дорога у тебя одна — в петельку.
— А можно… я сам…
— Можно, можно! — амбалы дружно закивали. — А ежели хошь, мыльцем веревку смастим, для сподручности, значитца…
Я обреченно всхлипнул и шагнул к громилам.
Протянул левую руку за веревкой, а потом, слегка припал на ногу, и правой влепил резкий и короткий апперкот рябому в челюсть.
Вторым увлечением штабс-ротмистра был бокс, которому он отдавал почти столько же времени, сколько и стрельбе, так что удар вышел на загляденье.
Звонко лязгнули зубы, громила громко икнул и с грохотом рухнул на пол.
Второй недоуменно выпучил глаза, а потом, распахнув руки словно медведь, попытался меня схватить.
Образцово-показательная «двоечка» — его не остановила, амбал только разъяренно заревел и снова ринулся вперед.
Вот тут пришлось воспользоваться своим средневековым опытом. Ничего похожего на клинок рядом и в помине не было, но дело в том, что одним из важнейших умений средневекового рыцарства являлся рукопашный бой без оружия, эдакая гремучая смесь из борьбы и ударной техники — ничуть не уступающая по разнообразию приемов японским карате или дзюдо и прочим азиатским кун-фу. Не менее смертоносный и действенный, разве что не такой зрелищный.
Ускользнув в очередной раз из «дружественных» объятий, я пробил громиле в колено, а когда он припал на ногу, врезал локтем в кадык.
А потом, поднырнув под руки, запрыгнул сзади на спину и вцепился «замком» в шею, по некоторому подобию «двойного нельсона».
Как удержался, сам не знаю, урод принялся мотать мной как тряпкой, но через несколько секунд, наконец, амбал поплыл.
В глазах потемнело, от запредельных усилий потекла кровь из носа, но я сжимал руки до тех пор, пока громадная туша окончательно не обмякла.
Лязгнули засовы на двери.
Я попытался встать, но не удержался на ногах и упал на колени. Сил едва хватало, чтобы только дышать.
«Вот и все… — мелькнула в голове спокойная мысль. — Правда финал вышел смазанный. Сдохнуть в тюремной бане — как-то не комильфо, ни для графа божьей милостью, ни для штабс-ротмистра. Лучше бы японцы прибили на поле боя…»
Но вместо свежих убийц, в помывочную влетели армейские офицеры с револьверами в руках. Один из них сходу засадил рукояткой Нагана по башке уже очнувшемуся первому громиле, а двое других бросились ко мне.
Следом за ними в баню ворвалась еще пара офицеров: но уже почему-то жандармский штабс-ротмистр и флотский лейтенант.
— Вы как, Александр Христианович?..
— Вы целы?..
— Ничего себе, да он их обоих…
— Воды!
— Доктора!..
— Свежего воздуха!!! Откройте…
— Блядь, да откуда здесь окна — нашатырь тащите!
От поднявшегося галдежа чуть не взорвались мозги, я оттолкнул чью-то руку с едко смердевшим флакончиком и заорал изо всех сил:
— Да заткнитесь вы, мать вашу!