Каумов

– Ну, пока, - протянул руку, выдыхая остатки сизого дыма, Чебестов.

– Пока, - твердо произнес голос Каумова; "Наконец-то!", - в туманном торжестве промычал разум.

Антон уж скрылся из виду, а Александр все не находил себе места, безобидным медвежонком переминаясь с ноги на ногу. Отыскав скамейку, он присел и машинально закурил следующую сигаретку, тупорыло и лениво пронзая взглядом блеклую, бледно-желтую травинку, но, вероятно, зрачки его уже были готовы в один момент вслепую рассыпаться и без разбора разбежаться ко всем точкам пространства.

II

Дома однообразно чередовались, как в калейдоскопе из одинаковых стеклышек. Где-то ревел мотор погибающего автомобиля, под ногами вертелся рыжий, озябший кот, рядом из окна высунулась полуобнаженная девушка, но все это проносилось скрытно, неощутимо - улица была пустынной, как гробница, и голые деревья, и последние опадающие листья, монотонно летящие к грязной почве, и издыхание мотора: все пахло тусклой статикой. Откуда ж тогда такое раздражение? Каумов мечтал как будто вывернуться из себя, вытряхнуть все мешающие потроха и вернуться к обыденному, бледно-розовому состоянию. По привычке, чтобы не усугублять положение, он достал наушники, и стал слушать музыку. Он не выделял для себя каких-то исполнителей, каких-то жанров, а просто фоном для серой жизни устанавливал разносортные, но, по сути, никчемные песенки с теряющимся в метафорах смыслом.

Чье-то приятное женское контральто заставило его случайно наткнуться внутри себя на образ нежной и чистой Вареньки. Он не до конца чувствовал, а, вернее, не до конца осознавал, любит ли он ее или нет, но она точно немножко сводила его с ума. Рассыпанные по ее личику в какой-то необъяснимой гармонии веснушки так и манили расцеловать их, а потом спуститься к улыбающимся губам и слиться в абсолютном, сладком, как месть, поцелуе. Каумову грезилось временами, что вместо черного завода сияют на него из-за окна два ее голубеньких кристаллика, и он блаженно растекается в жару, в лихорадке по креслу, наслаждаясь этим устремленным лишь на него одного взором. Белая фигура Вареньки, словно изваяние из гипса, иногда так будоражила его, что он не мог усидеть на месте и все метался, метался, лишь бы себя чем-нибудь занять, отвлечь. Ее детские, беспомощные, будто осыпанные пудрой, ручонки, как во сне, манили его к себе: он видел, как спадают вниз все тонкие, кружевные, соблазнительные одежды и открывается этот девственный, белоснежный мир. Если бы не милая Варечка, Сашка, скорее всего, так бы и увяз в трясине беспокойства, тревоги, всеохватывающей пустоты мысли и чувства, но с ней он встретился всего раз, и вот: сколько беззаботных бредней, сколько трепетных химер-мгновений. В тот день она была с ним учтива, даже несколько сочувственна, но и зародыша какой-нибудь симпатии, влюбленности там в помине не было, однако Каумов уж забыл и искренно поверил, что он - таинственный призрак, неустанно странствующий по ее сердцу. Вечерами, забывая о ее голубеньких, гипнотизирующих глазках, Александр, бывало, грезил каким-то рвущимися вовне развратными истязаниями, внутренне возвышаясь до грубого, жестокого, но властно-милосердного повелителя. И сам он, наверное, пугался этих сладострастных картин более всего. Однако никакими силами не удавалось ему отогнать, одолеть их, и уже не мог он представить себе отношения с девушкой без этих болезненно-приятных, изнывающих в огне, ласк, но с ней он даже внутри себя робел, лишь вспоминая ее смущенный румянец, восхищаясь ее чистотой и непорочностью. Для него это была та самая ewige Weiblichkeit, к которой тело само липнет, как мед, но которая свята до той степени, что к ней нельзя прикоснуться. Однако ж не только ее целомудрие пугало его, он и сам был какой-то немощный, исключительно мечтающий садист. Энергия его хилой плоти шла вразрез с напевами мутного сознания, где изо дня в день в какой-то дымке мелькали тела, приказы, насилие и самая искренняя покорность.

Варенька уж надоела своей красотой, до которой далеко, за которой надо куда-то ехать, ухаживать, стараться, бороться с отчаянием и пустотой. "Зачем?", - проносилось у Александра в голове, и он даже радовался, что не мог найти толковой причины ехать в холод на другой конец города. Он вообще жил практически безвылазно на окраине, крутясь в ногтевой грязи у городской суеты, а в сердце, в центр, где кипит жизнь, он выезжал лишь по крайней нужде. Чтобы избавиться от назойливого образа, Каумов встал и как-то бесцельно, медленно побрел, но тщетно: она - всюду, и только время постепенно, кое-как унесет ее из головы. Где-то на дне сознания двигалась, кричала правда: "Надо бы к Вареньке поехать! Там упоение, там счастье!", но рефлекторный самообман уже приятно окутал Каумова, и он, сгорбившись, одиноко плутал по одним и тем же тропинкам и дорожкам. Холод за это время уже покрыл инеем его ум, но Сашка знал, что вскоре и вовсе будет лютый мороз, а потому деваться ему было некуда. Кроме промозглости ничего Александр в мире теперь не видел и не чувствовал: он как бы оторвался от его теплой груди, от его щедрых сосцов, и голодный шел в никуда.

Внезапно в отрешенные глаза блеснул еле видимый свет ксеноновых фар; Каумов вроде подумал с секунду, хотя фактически просто остановился на месте, и вдруг импульсивно, непонятно зачем запрыгнул в мимопроезжающий автобус. Он сел у окна, прижав под себя ноги, и стал пристально смотреть на свое тоскливое, осеннее лицо.

Наверное, никогда не видел он себя так отчетливо. И так страшно становилось от полной ясности того, что это - "я" и что это "я" - навсегда. Никогда не испытывал Каумов такого четкого, определенного осознания, и долго не мог он оторвать от прозрачного стекла свой взор, совсем забыв о нескончаемом мельтешении домов, машин, людей, деревьев. Его тусклые, серо-голубые глаза высовывались из-под грузных век и грациозных, порхающих, каких-то буквально женских ресниц. Брови его были по-детски умилительно вздернуты, а губы отчего-то надулись в двух толстеньких, оскорбленных, розовых гусеничек. Скулы резко выдавались из-под тоненькой, аккуратно натянутой кожи, напоминая какие-то обглоданные, иссохшие кости, скрытые посреди арийского черепа. В целом, лицо Александра было чистое, чуть красное после мороза, и шелковое, как атлас: без бороды, усов и прочей мало-мальской растительности. Прическа его была самая обыкновенная: темные, щекочущие ушные хрящи, прямые, взъерошенные волосы, которые Александр никогда не расчесывал, погружаясь для самого себя, для неуловимого самоудовлетворения в образ полухмельного, равнодушного и веселого приятеля.

"Да кто же я такой? Что есть мое, только мое в этом дурацком мире?", - нечленораздельно, неуправляемым вихрем носилось в его голове - и все риторически, и все без ответа. Сознание Александра аномально полое, ничего там как следует не рассмотреть: на фоне черной, первозданной пустоты все витают хаотичные частицы, наделенные какой-то бессмысленной, уродливой информацией. И нельзя было поймать хоть одну эту проклятую частичку: она вмиг растворялась, опускаясь в эту черную, невидимую глубину. Каумов не владел ни острым умом, ни феноменальной памятью: он с рождения был безвольный, как будто лишенный души, толстосум, который от безделья беспорядочно пожирал знания, обвивался, как плющом, чужим бисером, но ему все было мало, и натура такая: никогда ему не будет достаточно. Что самое удивительное, Александр даже не страдал по поводу относительности всего и вся в этом мире, как иные мудрецы, не прошедшие катарсис, у него не рождалось сомнений насчет той или иной догмы, того или иного утверждения: все вертелось, кружилось, лишаясь своей сути, и Сашка, как обреченный странник, скитался меж искушающих плодов мировоззрений и миропониманий, которые оставалось, казалось, только выбрать, сорвать, и жизнь, наконец, потечет в свете хоть какого-нибудь небесного светила. Благодетели мира сего даровали ему выбор, но не научили выбирать, и вот он апатично влачится, давимый со всех сторон чужими целями, грезами и мечтами. Изо дня в день он рыщет по книгам, по статейкам, по сайтам, перескакивая с лоскутков Ницше на цитаты из Библии, с интерактивной геометрии Лобачевского на манящую теорию фармацевтического заговора, хотя, кажется, лучше б вместо этой бесполезной мути встречался преспокойненько с друзьями, учился в школе, как все, помогал бы родным, искал семьи и счастья, обретая вновь ту самую прекрасную и добрую, почти крестьянскую простоту. Ах, забавно, отнял ведь кто-то избранный эту блаженную простоту, посчитав человека великим, огромным, и тони ты теперь пьяный в потоках, которые здесь в мире отовсюду, из каждой щели бьют, и все равно, насколько это несообразно для твоего теплого, бытового ума. Где-то обязан оставаться осадок, и неужели никто не боится тех причудливо-ужасных форм, в которые он может незаметно превратиться? Пусть Сашка не сталкивался до сих пор в силу возраста с реалиями, будучи в меру, по-обывательски изнеженным, за это разве должно ему весь земной срок томиться? Он мыслит невыразимыми абстракциями, он, может, и есть медиум, пророк, посланник Бога, да все ж человек: и ни выразить, ни осознать ему настроение космоса, вселенной. Спросите у кого-нибудь из его приятелей, как бы эдак емко описать Каумова, и они вам твердо, без запинки ответят: "Ни рыба ни мясо". Он никого никогда особенно не привлекал: к нему ничто не может тянуть, нет у него твердого, непоколебимого "своего", которым, как сетями, можно было б обольщать и привлекать, он - пустышка, незаметно появляющийся раз у кого-нибудь в жизни, совсем ненадолго, где-то на далеком горизонте, и вскоре бесследно оттуда пропадающий. Каумов от собственной же слабости покорно терпел такое положение, от каждой мельчайшей дисгармонии вмиг раздражаясь, а потому проводя практически каждый день в желчной тревоге и ядовитом беспокойстве. Все эти нервозные, а иногда и психопатические флюиды нельзя было облачить в конкретную форму, применить их куда-либо, а значит приходилось сидеть, ждать, скучать, глядеть, терпеть, и все безучастно...

Независимое пролетело время, автобус был уж где-то загородом и, оторвавшись, наконец, от своей детской физиономии, Александр посмотрел за окно. Такое неожиданно-приятное удивление вдруг охватило его, когда вместо серых домов, серого асфальта и тесных улиц, увидел он яркое, деревенское, русское раздолье. На пологой равнине, в шаткой последовательности стояли друг за другом деревянные дома, покосившиеся заборы, полуразрушенные, а где-то дотла сгоревшие сараи и маленькие, убогонькие дачные участки. Кое-где горел тусклый свет и дымила золистым дымом труба. Каумов как будто слышал, как мирно трещат поленья в печках, как будто ощущал, какими нежными волнами расходится по дому тепло, и даже раздражение пропадало у него от неизъяснимой, ничего не понимающей радости! Высокие клены раздевались, небрежно скидывая с сухих веточек листья, которые, качаясь по гладкому ветру, опускались все ближе и ближе к свободной земле, где в братской могиле лежали тысячи таких же, друг на друга похожих разноцветных листочка. И сам Александр так похож был на эти обреченные листья, колеблемые неутешным, мягким ветром, что становилось отрадно от вида чьей-то, но словно твоей участи. Сменился пейзаж: пропали дома, возник из ниоткуда хвойный лес, а вместе с ним и разнородный русский мусор: от стеклянных бутылок до ржавых полозьев рельс, раскиданных по грязным, мшистым канавам. Сменилось, как по приказу, и настроение - вновь это чертово электрическое покалывание и запертая со всех сторон клетка. За лесом и мусором поджидал маленький, сельского типа городишко с рынком, торговым центром и серыми, пятиэтажными домами, пропахшими насквозь цветущим маком, алкоголем, дешевым табаком и злобной бедностью. "Конечная остановка, просим всех пассажиров покинуть салон", - механически протрещал в динамике женский голос, и Александр лениво вышел на улицу.

На него тут же дыхнуло едкой прохладой и, кутаясь в едва ли утепленную куртку, он пошел вперед. "Что это? Не может быть!", - в трепетном, боязливом восторге зазвенели его чувства, когда он вгляделся в мертвецки усталый народ, что маршировал ему навстречу. Как же она выделялась среди этих людей! Аполинская Варвара гордо, обаятельно ступала прямо к Александру, и легко, ненавязчиво, ни чуть не смущаясь, смотрела ему прямо в глаза. Она так заманчива, потому что не идеальна, но чем-то неправильным, что мысль не способна уловить, цепляет свою жертву намертво. Внутри у Сашки все перевернулось: какая-то мышь пробежала и все переворошила, опрокинула, разбила, и ноги сами по себе, без участия ума, нервозно, в замешательстве ускоряли шаг навстречу ей. Казалось, с уст уж были готовы сорваться робкие слова приветствия, как Варенька, избегая встречи, тихонько повернула за угол и исчезла. Ей не хотелось обременять себя неудобным, стеснительным разговором с этим скучнейшим Каумовым, тем более она спешила на занятия по конному спорту, да и какое ей вообще было дело до его раздражений, дерганий и болезненных метаний? Все в тоскливой, непроницаемой дымке, и Сашка вдалеке от дома, и снова совсем один.

III

Через дорогу находилось небольшое кладбище, замкнутое в кованой, черной, покосившейся ограде. "И нафига я сюда приехал? Чего я здесь ищу?", - нелепо стучалось что-то внутри. Кажется, садись в автобус, поезжай обратно и спи себе целый день, поправляй здоровье и мечтай, однако нечто неведомое, мистическое, по крайней не ощутимое Каумовым, повелительно влекло его к могильнику. Все тело словно взяли под уздцы и, грозясь кнутом, местью, вели в разрушительные объятия мертвых. Перед кладбищем летали вороны по невысоким кучкам перекопанной земли, слетались роем мухи на застывший посреди тротуара лошадиный помет, медленными роботами передвигались рядом люди и чем-то ехидным, сардоническим смердел вокруг весь воздух. Ни единое чудо не могло бы сейчас удивить Александра, напротив, он все ждал, когда же появится из-под асфальта какая-нибудь скверная, огромная нежить и громогласно расхохотавшись, прошепчет ему над ухом: "Попался!".

Какой же все-таки человек мастер ретушевки! Грозное, сырое, пропахшее смолой и смертью кладбище встречало посетителей обиходно-социальным стендом с информацией и расписанием, сторожевой будкой, где вечно хмельной сторож беззаботно смотрел телевизор и какой-то лавкой, где корыстные торгаши в любое время суток радушно упакуют вашего родственничка под землю, поставив над его прахом наспех изготовленных памятник. Как же все это чуждо Александру! Он всюду видит только ее: нагую, губительную, неотступную - в каждом имени, в каждом портрете, во всех этих тщетно-поэтических эпитафиях. Вот военный в фуражке улыбается с черного камня жемчужной улыбкой, а здесь - чья-то милая, заботливая жена мигает эмалевыми глазками, за ней - богатый немец, тлеющий в христианском кресте, и сбоку - совсем еще дитятко, семнадцатилетняя девчонка, грациозно упавшая когда-то в пьяном угаре с седьмого этажа. И все это крутится неудержимым потоком, размывается, расчленяется, а после в единый миг сливается в страшный крик, лишь от здорового ума запертый в груди. Ветер свищет, воет и деревья в ниглеже, готовясь к буре, дрожащим хрустом склоняются к могилам. Мокрые сучья, похожие на грязные когти, ласкают тусклые, черно-белые лица, скребутся внутрь по дешевой, лязгающей эмали. Узенькие тропки, засыпанные желтыми листьями, выводили Александра к новым скорбям, к новым именам, которые изучаешь, как ребенок - высшую математику, и все ждешь, что какая-то неизвестная формула сработает, и мертвец, словно ошпаренный кипятком, весь обгорелый, кричащий от боли, вылезет в серый свет. Каумов - сам, как мертвец, как сгорбленный призрак, парящий легкой походкой над землей, думал, как бы наладить связь, контакт с этими надгробиями, чтобы отсюда, из мира живых узнавать, чем там мается сгнивший Шекспир, что нового выдумал истлевший Фрейд, ведь сколько пользы для всех сфер общества! И все бы он беспорядочно перемещался от одного гения к другому и сам бы стал наконец нелепым, совершенно изуродованно сложенным пазлом гения. Какие-то независимые, полностью самостоятельные образы возникали в его голове, и окружающий гнет: все эти фамилии, слезы, камни, кресты вмиг улетучивались. Ему представлялось, как Антон подъезжает к какому-то помпезному замку на блестящем фаэтоне, приглашает его садиться и ехать в резиденцию к Ною на чашечку кофе... О, как все это пусто!

Александр чуть не упал с отвесного холма, предавшись этому неконтролируемому потоку. Кладбище кончилось. Вниз спускалась витиеватая тропинка, постепенно исчезая перед вольным, пустым русским полем, объявшим свободой многие гектары блеклой, желто-коричневой ржи, которую вскоре должен припорошить белесый снег. Впав в какое-то забытье, растеряв даже прелестное воображение, полым сосудом побрел Каумов назад. У выхода впервые пробился меж клубных туч единственный, милосердный солнечный луч. Ворон, раскричавшись истерическим карканьем, взлетел, и над черным бугорком блеснул в небесном свете золотистый нимб. По крайней мере, так показалось Сашке. У него уже давно с голода жалобно ныл желудок, и он, не прощаясь с забвением, покинул территорию могильника, повернул за угол и вошел в магазин. Только на кассе он вспомнил, что у него совсем нет денег. Плохо. Воздух все тот же. Надо сходить помочиться и возвращаться домой: и спать, и спать, и спать.