Каумов

– Ох, что-то устал я, пойду посплю, - сказал он, наконец, открывая дверь в свою электрически заряженную комнату.

– Сладких снов, дорогой, - взвизгнула Татьяна, а потом шепнула на ушко мужу, - какой прекрасный у нас сын! А сын в это же время никак не понимал, что с ним происходит, и недоумевал, почему от грязного сношательства его родителей (которое он очень отчетливо себе представлял) родился он, человек, а не какая-нибудь склизкая змея или жаба. Вместе с ним в комнату, окна которой неизменно выходили на завод-крематорий, где, как теперь окончательно был уверен Сашка, сжигают трупы, внесся какой-то легкий, неуютный ветер, даже листья тетради на столе немного всколыхнулись. Что-то хрустнуло за стеной. Каумов снял с себя одежду, лег в постель, бессознательно разодрал в кровь левую ладонь, и повернулся на бок, но сон впервые за долгое время не хотел приходить. И тут Сашка явственно ощутил, что с ним такое, что произошел невозвратный переворот мира с ног на безголовую шею. Вся информация, вся эта нелепица, которую он к чему-то знал, перемешалась, перепуталась, как разбросанные нитки, но внешнее сдавило всю эту еле натянутую на нервах сеть в один несуразный клубок, из-за чего мысли приняли страшнейшие формы без посторонних пределов, отстранненые от понятия истины или лжи, хотя в каждой мысли этого совершенно обновленного Сашки была, конечно, и примесь правды. Внезапно вынырнули все обрывки, все эти выдернутые знания, фильтруясь сознанием до той степени, что чье-то пыльное, старое становилось чистым, новым, своим. Каумов теоритически знал и это, а противиться никак не мог. Сколько раз с помощью сторонних источников он приходил к тому, что нет ничего до конца личного для существа общественного, но теперь всякая чушь, всякое видение и всякое озарения казались ему сугубо внутренними от его избранности, от его нечеловеческих привилегий.

Он лежал и представлял, а себя при этом убеждал в том, что по неведомому, высшему велению видел бесконечные кубы тюрем, замкнутых в один огромный куб-тюрьму. Это была такая проекция пространства, уменьшавшего объекты в размере в алгебраической прогрессии, оставляя между ними минимальное расстояние. Ничего не существовало для взгляда, кроме одной большой тюрьмы с миллиардами этажей. И тут, казалось бы, пора было бы отчаяться искателю свободы, но встает вопрос в уровне твоего положения, то есть насколько твоя клетка приближена к центру-точке. В каждой клетке обитает всего по одному человеку: никто ни с кем не соприкасается, все лишь любуются друг другом через прозрачную решетку. Каумову хотелось блевать, потому что во всем этом видении был исключительно белоснежный цвет, ярчайший и стерильный, абсолютно ненавистный тем, для кого счастье - в грязи. А таких много. И в этом тошнотворном порыве на ум ему пришла презабавная мысль: "Счастье же зависит лишь от уровня смирения. Рай тогда - вот там, в са-амом центре. Да-а-а... Только ведь высшие существа пускай расставляют этих манекенов по "коэффициенту раболепия", ха-ха-ха, человек не отследит всех безупречных тонкостей, будь он тысячу раз великий поэт. Не-е, невозможно. И окончательный бунт невозможен, потому что в любом случае он наткнется на стену, бунт - признак отчаяния, означающие, что и вы, высшие существа, такие же глупцы."

Cтрашнее всего было то, что даже сейчас, в состоянии больной, голодной концентрации, мысли и образы беспорядочно сменялись, как и прежде, и ум без тщательной проработки, без окончательных вердиктов и выводов тащился дальше, в самые темные тупики пустой казуистики. Вслед за тюрьмами, без ассоциативных остановок и прочего естественного, встал образ Земли-лабораторной инсталляции, внутри которой инопланетяне боролись с вирусом homo sapiens, несущего им заразу непокоренной природы. Люди-микроорганизмы вечно мучались и сопротивлялись чему-то, что сами никак не могли определить, при изначальном и бесповоротном проигрыше, чем отравляли через какой-то необъяснимый канал и инопланетных обывателей. Потом Сашка стал мечтать, как будет управлять собой с помощью слов-режимных команд, обходя силой этих команд любой психологический рефлекс. "И стану я тогда роботом", - думал меньше всего похожий на робота в этом городе человек. Так плелись друг за другом мысли, и было очевидно, что прекратится это бессмысленное мельтешение только на точке полного невозврата.

В момент, когда Каумов был готов уже провалиться в сон, когда человек начинает видеть совсем бредовые, неуправляемые галлюцинации, которые никогда не вспомнит на утро, он как бы переместился насекомым-невидимкой на люстру и посмотрел на кровать оттуда, сверху. Вместо Сашки лежал на простыне смешной паучок, имевший вместо привычных восьми глаз заплывшее каким-то липким, ржавым жиром око и круглое, как будто полое брюшко, из которого торчали ножки-соломинки, на которые паучок никогда бы не смог встать.

V.

Что-то хрустнуло за стеной. Наступило утро героя гадкой, третьесортной сказки. Уже какой-то небесный наблюдатель-статист, глядя на разбитого Каумова, записывал в свой блокнотик: "Циник-слабак с гордыней недостойного - и все отчаянное." От себя ему хотелось добавить - "биомусор". Земная Татьяна не была столь прозорлива и, нелепо-ласково улыбаясь, пела сыну наподобие птички с механическими связками.

– Просыпайся, родной. Просыпайся, милый...

"Фу. Какое все рафинированное. И я - принцесса на горошине. Убожество!" Не пожелав никому доброго утра, избегая малейшего контакта с родителями, Сашка по выработанной годами инерции умылся, позавтракал, собрался, оделся, выпил кофе и пошел в школу. На улице кофейный налет перемешался с сигаретной горечью. Ему хотелось сплюнуть все это разом, но какие-то процессы шли в организме неправильно, и выходило, что каждый раз он лишь по чуть-чуть делился с землей частичкой себя. Слюна перемешивалась с полуснегом-полудождем и, перенаправляемая ветром, снова и снова возвращалась обратно к Каумову. Он не мог да и не хотел смотреть на окружающее, где было отвратительно и гадко, но все равно не до такой степени, как внутри его самого. Тусклые, грязные хрущевки сдвинулись над его головой, как пьяные судьи, закрывая собой черное небо, однако ж его это ни капли не волновало, он упрямо глядел сквозь асфальт и быстро-быстро шлепал по слякоти. Кто-то из одноклассников окликнул его, чтобы поздороваться; он сделал вид, что не заметил и практически уже побежал дальше.

Переодеваясь в школьном гардеробе, он никак не мог избавиться от внутреннего голоса, шептавшего, когда он оглядывался по сторонам: "Вы чужды мне, вы чужды мне, вы чужды мне....", хотя вокруг шмыгало туда-сюда очень много таких же полых, ничтожных людей, как и он сам. Мелькали руки, между делом протягиваемые к нему, и каждую хотелось прогрызть до пурпурно-великолепного синяка.

Первым уроком было обществознание, где Сашка с самого пробуждения планировал поспать. Сначала повторяли типы общества - какая-то жирная замухрышка на вопрос учителя залепетала: традиционное, индустриальное, постиндустриальное. На следующий же вопрос, каковы плюсы и минусы каждого типа, она лишь разинула рот и, смущенно улыбаясь, села на место. Сашка когда-то любил эту учительницу: она единственная учила детей чему-то настоящему, близкому к жизни, даже к ее современному течению, хотя сама была по-милому, по-доброму стара. Теперь Каумов просто-напросто перестал искать исключения: он ненавидел всех. Его не тронула и ее искренняя речь, когда она беззаветно начала объяснять те самые минусы, несмотря на то, что большая часть беседовала, играла, спала; но рассказывать таким разгильдяям, чтобы праведные слова остались хоть на каком-то уровне сознания, покрытые какой угодно гадостью - вот настоящее благородство учителя.

– Знаете, зайки, по секрету с вами поделюсь. Самый непревзойденный, самый нежный, самый... лучший для истинного гурмана вкус - вкус тайны, вкус скрытой от глаз общественности информации потерялся. На народ сегодня вываливают все: от дешевых кальсонов до хищных масонов, - улыбнулась она.
– На сегодняшнем пиру исчезло чувство голода, потерялось все самое прекрасное из-за этого ослепляющего изобилия. И секреты, и кремлевская подноготная, и интеллектуальные клады - все вплоть до эзотерических мистерий высшего порядка, в том числе. Это очень хитро властью придумано, дети мои.

Всем было откровенно плевать, что она там бормочет. На задней парте кто-то даже в тайне распивал в честь намечающегося дня рождения водку. Каумова клонило в сон, но выходило так, что он единственный слушал ее, лежа на парте с закрытыми глазами. Заговорили про политику, и как же невероятно бесила его тупорылая ограниченность людей все без разбору классифицировать: режимы, формы, устройства - это все настолько поверхностно, что даже искажает суть. К слову, учительница сама об этом не раз говорила, да и знал Александр об этом, скорее всего, именно от нее. Тем не менее, ему нравились разговоры про власть, особенно запало в душу словосочетание "легальное принуждение". Когда он услышал его в первый раз, что-то застыло внутри в неизъяснимой сладости, которой не надо было теперь пробираться сквозь толщу совести, чтобы попасть прямиком в область его нездоровых душевных наслаждений. Наконец, он уснул, а разбудил его к концу урока вопрос какого-то застенчивого двоешника-интроверта, из-за которого Сашка противно хихикнул.

– Простите, а "Бога" с большой буквы писать?

На перемене класс остался в кабинете, и Александр стал внимательно рассматривать одного паренька, в котором он чувствовал что-то от победившего визави на дуэли. Сам же себя он чувствовал побежденным, хоть и не хотел это признавать. Паренек тот еще недели две назад был серее мыши: никого не привлекал, ничем фантастическим не занимался, словом, был такой вот обычный дворовый пацан. Звали его, кстати, Владимир Войнов. Раньше он никогда не сталкивался лицом к лицу с Александром, не бился с ним ни за какие позиции, радостно с ним не сходился и скандально не расходился, но существовали они оба в явной взаимозависимости, как два магнита. За прошедшие выходные чувствовалось, что один из этих двух социальных магнитов, которые до сих пор стояли друг к другу близко-близко без всякого сопротивления, поменял свой заряд и резко,по закону природы рухнул вниз, а второй, хоть ничего и не сделал, взлетел в небеса, оставаясь, правда, таким же магнитом, как и раньше, то есть без сильного, харизматического притяжения к себе всего и вся среди людей. Каумов словно ушел куда-то под почву, где расщепился на тонкие, плодоносные нити грибницы, из которой, в свою очередь, вылез опрятный, лакомый гриб, получавший энергию из этих питательных, сильных для инородного, слабых для самих себя сетей. Войнов оказался теперь в кругу прелестных девчонок, которые роем кружились около него, что-то жужжали, как осы вокруг пышного цветка, угощали его чем-то вкусным, некоторые без малейшего стеснения уже обольщали его - и все это из-за чужого падения! А Владимир, гордый и независимый, мимоходом им отвечая, с полярно противоположной Сашкиной, а значит, тоже больной искоркой в глазах, смотрел над этим стадом милых дам куда-то, где рождалась его империя, его четвертый Рим, ведь он - Бог! Он переполнен собой: ему и информация никакая вовсе не нужна, его наполнил в один день он же сам, при том без какого бы то ни было умысла. Удивительно! Каумов смотрел на него, не отрываясь, и холодный, лихорадочный пот уже стекал с его лба. Что-то такое унизительное для Сашки чувствовалось в самом существовании Войнова, что хотелось либо убить его, либо удавиться самому. По-другому, жить на одной планете было невозможно.

Каумов рассудительно встал, словно немощный старец, еле держась на ногах от усталости, кое-как добрел до парты, где хихикали вертлявые, костистые, подобные разноцветным ужам, девчонки в окружении своего кумира, которого они сами еще до конца таковым не осознавали, и вцепился тому в палец своей слабой челюстью. Один сплошной визг! Каумова насилу оттащили все эти рабыни внутренне всемогущественного и абсолютно закрытого в своих намечающихся планах эгоиста, и разбежались туда-сюда: кто - за водородной перекисью, кто - нежно дуть на ранку. На эти крики пришла учительница, как-то наигранно ахнула и помчалась звонить родителям того и другого. Войнов же, злобно сверкнув глазами, басом Посейдона или Зевса обратился к раздавленному от необратимого бессилия Александру.

– Извиняйся!

– Да пошел ты, - свалившись на стул, кинул Александр.

– Тише-тише, Вовочка, - скулило стадо спермовыжималок.

– Проваливай отсюда.

Сам бы, конечно, Сашка из-за той самой гордости недостойного никуда бы ни ушел, но тут вернулась запыхавшаяся учительница, попросила его собраться и спуститься в гардероб. На прощание он показал всему классу средней палец, бормоча себе под нос что-то вроде: "Никогда и ни за что я здесь больше не появлюсь. Чужие, чужие, чужие и все монстры!". Домой его забрали перепуганные, встревоженные родители, обескураженные неожиданностью произошедшего. Они тут же решили, что, во-первых, пускай побудет их сын какое-то время на больничном, а во-вторых, что надо бы вызвать доктора. Спустя пару дней должен был прийти психотерапевт Эвлеанский Герман, армейский приятель Ивана.