Кавалер Сен-Жюст

И правда, Париж жил какой-то необычной, лихорадочной жизнью: столица готовилась к празднику верховного существа. Наблюдатели доносили, что даже в тюрьмах поднялась волна энтузиазма: везде хотели верить, что миновали черные дни голода и страха, что, декретируя существование бога, правительство возвещает новую эру — эру правосудия и изобилия.

Главный организатор будущего праздника, художник Давид, под руководством Робеспьера, составил широкую программу торжества, где было продумано и до мельчайших подробностей предусмотрено все, вплоть до взрывов народной благодарности, слез радости и даже ясного солнечного дня, которым обязательно должно было стать двадцатое прериаля…

Париж украшался. Тысячи каменщиков трудились над созданием амфитеатра против Дворца равенства. Искусные декораторы заканчивали ансамбль праздничных лозунгов и макетов. В жилых кварталах подправляли облупившуюся краску домов, закрывали большими щитами то, что могло нарушить величественную картину. На Поле собраний [38] строили искусственную гору с гротами и храмами, увенчанную мощным дубом и колонной; здесь должны были восседать депутаты Конвента во время торжественного парада.

38

Марсово поле.

Где бы ни проходил Сен-Жюст, он всюду слышал звуки музыки и нестройные хоры: парижане репетировали гимн верховному существу. Мелодия гимна, созданная Госсеком, разучивалась организованно. Школьников гоняли в Музыкальный институт, взрослых собирали по секциям, и здесь композиторы и музыканты, в числе которых был сам Госсек, а также Лесюёр, Мегюль и Керубини, руководили импровизированными хорами. Правда, с гимном не все обошлось гладко. Комитет народного образования поручил написать слова поэту Мари-Жозефу Шенье. Слова уже были опубликованы в газетах, когда 16 прериаля Робеспьер, не доверявший поэту, брат которого, известный «бунтовщик и фельян», находился в тюрьме, [39] запретил текст Мари-Жозефа Шенье. Новые слова было поручено написать поэту Дезоргу. Впрочем, проволочка со словами гимна не отразилась на народных спевках. Санкюлотов обучали только мелодии: им предстояло лишь подпевать во время торжественного шествия, подлинными же исполнителями гимна должны были стать артисты Музыкального института и Оперы, выучившие слова буквально за день до начала праздника.

39

Андре Шенье.

Прогулки Сен-Жюста не были праздными. Он снова и снова обдумывал общую политическую ситуацию. Особенно волновал его проект закона, о котором он узнал от Робеспьера. Что это за новый закон? Почему о нем ничего и никому не известно? При каких обстоятельствах Неподкупный намерен дать ему ход? Ни до чего не додумавшись, Сен-Жюст отправился на дом к Кутону.

Мари Брюнель приветливо встретила его и провела в гостиную. Кутон, одетый в белую как снег пижаму, сидел в своем кресле. Лицо его выражало полную умиротворенность. Он держал в руках белого кролика, которого кормил люцерной. Трехлетний ребенок, прелестный, как херувим, стоял рядом и гладил то кролика, то руку отца, Появление Сен-Жюста нарушило идиллию. Кутон взглянул на него и ахнул; кролик выпал из рук, люцерна рассыпалась, ребенок заревел, и Мари поспешила унести его в другую комнату.

— Чему ты так изумился? — спросил Сен-Жюст.

— И сам не знаю, — вздохнул Кутон. — Мне ведь известно, что ты приехал. Но я не ждал тебя. — Помолчав, он добавил, словно извиняясь: — Я ведь, как видишь, снова прихворнул.

— Что не помешало тебе заняться разработкой проекта нового закона, — хмуро заметил Сен-Жюст.

— А, ты уже знаешь… Но если Робеспьер сказал тебе о проекте закона, то должен был добавить, что сам и сочинил его.

— Покажи проект закона.

— Достань верхние бумаги из среднего ящика стола.

Сен-Жюст внимательно прочитал проект. Потом перечитал по статьям. Нет, понял он, видимо, правильно. Согласно проекту, Революционный трибунал подлежал коренной реорганизации. Вместо двух нынешних в нем проектировалось четыре отдела. Все «формальности» — следствие, допрос, свидетельские показания, защита — отменялись как излишние: мерилом приговора становилась «совесть судей, движимых любовью к родине». Приговор был один: смертная казнь. Каждому гражданину вменялось в обязанность доносить на врагов народа. К ним относились те, «кто попытается унизить Конвент или внести в ряды его членов раздоры, кто употребит во зло революционные принципы, кто, распространяя ложные слухи, станет смущать граждан, препятствовать народному просвещению, развращать общественные нравы и народную совесть, и, наконец, те, кто посягнет на свободу, единство и безопасность республики или не признает ее безоговорочно».

— Это не то, совсем не то, — прошептал Сен-Жюст.

Кутон улыбнулся какой-то жалкой улыбкой.

— Максимильен считает, что это, быть может, наш единственный выход. Вспомни, процесс Дантона превратился в подлинное поле боя: изобличенный враг народа прибегает к свидетельским показаниям не для установления истины, а для запутывания дела. У бедняка нет возможности обратиться к юристу; богатый злодей пользуется продажной адвокатурой не для защиты, а для нападения…

— Это демагогия, — возразил Сен-Жюст.

— Это слова Максимильена, — тихо сказал Кутон.

— Я в этом не сомневаюсь. А теперь, друг Жорж, хватит душеспасительных проповедей. Послушай меня. Ты один из немногих в этом мире, с кем я могу говорить откровенно. И я буду говорить откровенно. Можешь ли ты обвинить меня в умеренности? Нет, не можешь, и не сможет никто. Я был одним из создателей Революционного правительства, я содействовал истреблению жирондистов и ликвидации фракций; и в Эльзасе, и в Северной армии я постоянно учреждал военные трибуналы, которые обрекали изменников на смерть. Ты знаешь лучше других: Сен-Жюст был, есть и будет беспощаден к врагам. И у нас, пока существует Революционное правительство, в особенности теперь, после жерминальских реформ, есть все средства, чтобы уничтожить злодеев. Разве ты не согласен с этим?

— Согласен, — уныло произнес Кутон.

— А если так, то для чего создавать этот нелепый закон? Для чего кодифицировать ужас и бесправие народа? Не для того ли, чтобы нас проклинали современники и осудило потомство? Впрочем, дело не в потомстве. Согласно вашему проекту, врагом народа является не только всякий инакомыслящий, но и всякий неугодный тем, кто стал бы применять данный закон. Представь на миг, что закон попадет в грязные руки, скажем в руки Вадье и его своры; не думаешь ли ты, что он тотчас обернется против нас? Максимильен — прекрасный систематизатор. Он все доводит до логического конца, а логический конец иногда становится абсурдом. Он пытается выковать грозное оружие и не задумывается о том, что это оружие можно направить в его грудь. Да, еще не наступило время делать добро, еще приходится бороться с врагами и проливать кровь. Но не нужно создавать легионы новых врагов и не нужно проливать кровь без пользы для дела — вот мой приговор вашему проекту.

Он замолчал. Молчал и Кутон. Молчание было долгим.

— Посмотри, что делается кругом, — вдруг встрепенулся Сен-Жюст. — Каюсь, я не верил Максимильену, я смеялся над надеждой на умиротворение и над этим праздником. И вот, праздник еще только готовится, а какой восторг он вызывает в людях! И все потому, что люди еще верят нам, несмотря на все свои беды. И что же предлагаем мы им в ответ? Мои вантозские декреты безнадежно погребены в каких-то комиссиях и подкомиссиях; вместо того чтобы дать народу землю, правительство с легкой руки Барера ограничивается смехотворными пособиями нищим и калекам, называя это «национальной благотворительностью»; а теперь еще вместо мяса и масла, вместо надежды на умиротворение посредством прочных республиканских институтов мы дадим им закон, который превратит их в баранов, гонимых на бойню. И это — в канун праздника верховного существа!

При последних словах друга Кутон несколько оживился.

— Минутку! — воскликнул он. — Подожди минутку, я сейчас тебе кое-что объясню. Ты говоришь о празднике. Так вот праздник-то и станет мерилом нашей дальнейшей деятельности.

— Как прикажешь тебя понимать? — удивился Сен-Жюст.

— Все очень просто. Максимильен свято верит в умиротворение. С этой целью он произнес речь 18 флореаля, с этой же целью обеспечена грандиозная подготовка к празднику верховного существа. Если праздник пройдет хорошо, если Робеспьер убедится в правоте своих чаяний, проект, который ты видел, не будет пущен в ход.