Кавказ. Выпуск XXVI. Сказания горских народов
Шрифт:
– И зачем ты эти глупые песни о любви поешь? Зачем на посмешище народа ты бродишь? – спрашивал он.
И по-прежнему тихо ответил Кара-Мурза:
– Не хотел бы я петь, но душа просит песни и… и жены своей я забыть не могу…
Затрясся от злости Баксанук, зарычал, заметался из угла в угол; потом снял со стены винтовку и выстрелил в камень, стоящий на могиле жены.
– И я тоже забыть не могу, – сказал он, засмеялся злым смехом, зарядил винтовку и повесил на стену.
Потом подошел он к Кара-Мурзе, руку на плечо его положил.
– Князь, –
Подбежал он к окну, высунулся из него и громко крикнул:
– Воины, в набег собирайтесь!
И со двора радостным криком отвечали ему воины.
– Ну, – сказал Баксанук, – я уезжаю, князь, а ты оставайся в ауле полным хозяином, и того, кто посмеет ослушаться тебя, убивай, как собаку!
Ранним утром, неделю спустя, Баксанук вернулся домой.
По ступенькам лестницы он быстро в башню взобрался и весело крикнул, Кара-Мурзу обнимая:
– Салам-алейкум, князь!
– Алейкум-салам, – отвечал Кара-Мурза.
В башню вошел следом за Баксануком воин с хурджином (переметная сума) в руках и почтительно в дверях остановился.
– А я, князь, свое слово сдержал: привез лекарство от твоей болезни, – сказал Баксанук и головой воину кивнул.
Нагнулся воин и вытряхнул из хурджина две человеческих головы, покрытых запекшеюся кровью, и они покатились к ногам Кара-Мурзы.
И сразу узнал их Кара-Мурза: одна была головой Темирхана, другая кумыкского князя.
– Узнаешь, князь? – засмеявшись, спросил Баксанук.
И не спуская глаз с головы кумыкского князя, Кара-Мурза тихо спросил:
– Где же Коншох? Где жена моя?
– Твоя жена?! – воскликнул Баксанук. – Скажи, князь: той собаки – чья голова валяется у твоих ног!
И толкнул он ногой голову кумыкского князя, и покатилась она в угол башни, ударилась об стену.
А Баксанук продолжал:
– Ты о Коншох спрашиваешь, князь? И ее не забыл я! – воскликнул он. – Послушай, как она сейчас запоет!
И крикнул он в окно.
– Эй, начинайте!
И сейчас же со двора в башню долетел дикий вопль.
Выглянул Кара-Мурза в окно и увидел: на дворе воины привязали за ноги молодую и нагую женщину к хвостам двух ишаков и ударами палок заставили их идти в противоположные стороны. И кричала, вопила женщина.
Вскрикнул Кара-Мурза, бросился в дверь, упал на лестнице и по ступенькам ее вниз скатился, выбежал на двор и увидел разорванное, поруганное тело любимой Коншох.
И долго безумными глазами смотрел на него, а из окна башни Баксанук стрелял из винтовки, посылая пулю за пулей в камень на могиле жены.
Рассеялись утренние туманы, солнце на вечных снегах засверкало, а в душе Кара-Мурзы была темная ночь.
И упал он на землю, не застонал, а завыл, как воет тяжко раненый зверь. Воины собрались около него, смотрели и молчали.
Из башни вышел Баксанук, и лицо его потемнело…
Посмотрел он на Кара-Мурзу, презрительно усмехнулся.
– Ит-ден туган (рожденный
собакой)! – проговорил он, плюнул, отвернулся и пошел в башню.И снова загремели из ее окна ружейные выстрелы.
Вечером, когда зажглись огни на снегах, из ущелья поднялись туманы и заплакал холодный ветер, Кара-Мурза поднялся с земли и, шатаясь, побрел из аула.
В верховьях Чегема, в степи, стоит высокий курган. Народ его насыпал на могиле безумного гекуока Кара-Мурзы, который до глубокой старости пел песни о любви и умер в степи, в зимнюю ночь, занесенный снегом.
Князь, княгиня, хан и его племянник
В степях прибрежья Каспийского моря жил ногайский хан.
Был он богат и уже не молод, а не видел света, кроме степей и клочка моря; захотелось ему чужую страну повидать, на чужой народ посмотреть, и собрался он в дальнюю дорогу. Джигитом считал он себя, и дружины не захотел брать с собой.
– Если суждено мне погибнуть в пути, то не спасут меня и самые храбрые воины, – сказал он своим приближенным и уехал один.
Долго ехал он степью и видел, как от ветра песок поднимается, тучей несется и солнце собой заслоняет; видел степи, которые от выступившей на них соли блестели на солнце подобно стеклу.
Потом засинелись вдали леса, а в одно ясное утро увидел он и снеговые горы: высоко вдали поднялись они над лесами, над степными равнинами, и вечные снега на них загорелись алыми огнями.
День пути еще прошел, и хан подъехал к большому черкесскому аулу, протянувшемуся по левому берегу светло-синей Кубани.
От мальчика, которого он встретил на дороге, узнал он, что аул принадлежит князю Асланбеку Казаканову, и этот же мальчик указал ему княжеский двор.
Слуги князя приняли хана, ввели его в кунацкую, куда затем принесли кушанья и напитки.
Князь был в отлучке, дома оставалась княгиня.
Утром она пришла в кунацкую, приветствовала гостя…
Глянул на нее хан, поразился ее красоте и сказал:
– Какая ты красивая! Дай прикоснуться губами к твоим щекам…
Нахмурилась княгиня.
– Гость, – строго сказала она, – что ты сказал, пусть умрет.
А хан, как бы не слыша, продолжал:
– Ты удивительно хороша! Ты подобна цветку в степи: он глядит из травы и манит к себе…
– Молчи, молчи, гость, – проговорила княгиня и поспешно вышла из кунацкой.
А хан думал о ее красоте и любовной страстью разгоралось его сердце. Помутила она его разум, и забыл он, что он – гость в доме князя и нехорошо платит ему за гостеприимство.
– Ночь все сделает, – проговорил он, думая о княгине. – О, ночь – великая колдунья: она заставит полюбить и нелюбимого человека!
И как настала ночь, и во дворе все улеглись спать, хан подошел к сакле, снял дверь с петель и в спальню княгини проник. В темноте нащупал он постель.
Проснулась княгиня и тихо спросила: