Кавказ. Выпуск XXVI. Сказания горских народов

И вдруг сильный удар по голове свалил его с ног и, падая, он слышал крик ханши и сейчас же потерял сознание, а когда очнулся, понять не мог, где он находится. Было темно, душно и тихо, как в могиле.

И вспомнил он, что произошло с ним в саду.

– Ханша, моя милая ханша! – закричал он, вскочил на ноги, бросился в темноту и, ударившись о что-то твердое, как камень, упал…

Рукой пошарил он вокруг себя, и что-то круглое, подобно арбузу, попалось под руку… Пальцы нащупали две, рядом расположенные, дыры… То был человеческий череп…

Пошарил Алегеко еще и мертвую руку нашел.

И понял он, что в подземную темницу под дворцом брошен он…

Знал он, что своих врагов хан бросал в эту темницу и забывал о них.

И в темноте, сырости, без пищи и питья умирали они ужасной смертью.

Сначала они кричали, вопили, и в глухую ночь, когда дворец засыпал, стон из подземелья доносился наверх. А потом их стон дальше толстых каменных сводов темницы не уходил и там умирал.

И была ли ночь, день ли был, не знал Алегеко, и давила его темнота, немая тишина, и от ужаса тело его похолодело.

И хотел видеть он солнце, слышать голос человека…

Обнаженные до пояса, связанные рука об руку, с веревками на шее, медленно проходили городскими улицами Алегеко и ханша, окруженные тысячной толпой.

Палач в черной рубахе и черном высоком колпаке шел позади их, держа в руке концы веревок, которые обвивали их шеи. За палачом на белом коне ехал тот самый военачальник, который бежал от аварцев, а за ним подвигались воины… Впереди чернь, городской сброд, – бесновался, прыгал, плясал, трубил в трубы, вопил и стучал в медные тазы.

Опустив низко голову на грудь, с распущенными по плечам волосами, шла ханша, была бледна, и слезы бежали у нее по щекам.

И позор не отнял у нее красоты ее, и прекрасно было ее молочно-мраморное тело, в которое жадно впивались тысячи глаз.

Алегеко шел с высоко поднятой головой, открыто смотрел и на бесновавшуюся чернь, которая еще недавно криком радости приветствовала его, и на воинов, которых бесстрашно вел в бой.

На площади толпа остановилась, и взоры ее обратились к деревянному, устланному коврами, помосту: там на высоких подушках восседал хан, окруженный вельможами.

И расступилась толпа, и ближе к помосту придвинулись ханша и Алегеко.

И по-прежнему не поднимала головы ханша, и еще бледнее было ее лицо.

И все так же открыто смотрел Алегеко на хана, на вельможей.

Хан сделал рукой знак, и затихла шумная толпа, и в наступившей тишине громко и торжественно раздался его голос…

– Народ! – проговорил он и замолчал, и оттого он замолчал, что увидел, как из толпы вынырнул грязный, оборванный нищий, подбежал к ханше и плюнул ей в лицо.

И задрожал хан от гнева, вскочил с подушек и закричал:

– Схватить грязную собаку!

И воины схватили нищего, потащили к хану, но тот махнул рукой, крикнул:

– Голову ему долой!

И сейчас же совершилась казнь: нищего поставили на колени, и воин ударом кинжала отрубил ему голову, которую вместе с трупом бросили в толпу.

И ужас прошел в толпе, и как бы оцепенела она.

Грозно глянул на нее хан и дрожащим от гнева голосом заговорил:

– Двух преступников, свою жену и ее любовника, хотел я судить перед лицом народа. И был час, когда я осудил бы их на жестокую казнь, но плевок нищего изменил мое решение…

И тихо было в тысячной толпе, насторожилась, прислушалась она.

И так же громко продолжал хан:

– Они, – говорил он, указывая рукой на ханшу и Алегеко, – только передо мной виновны, и только я один могу судить их. Перед народом нет их вины. И в своем позоре каждый из них стоит выше толпы, ибо позор не отнял у них того, чем они были: Алегеко и с веревкой на шее остался храбрым воином, победителем аварцев, а ханша и в унижении своем все же ханша. Велико их преступление, но и позор их велик и искупили они им свой грех.

Замолчал хан, опустился на подушки…

И словно море заволновалось и забушевало, радостно закричала толпа:

– Да здравствует хан! Многие лета великодушному хану!

К вечеру того же дня Алегеко и ханша, в богатых одеждах, на конях выехали из города.

И опять толпа сопровождала их, но уже не бесновалась она, как раньше, а бросала цветы под ноги их коней. И кричала она, прославляя хана за его великодушие.

С закрытым чадрой лицом ехала ханша рядом с Алегеко, и обоим им хотелось поскорее выбраться из города, чтобы не видеть толпы и не слышать ее крика.

Смотрел Алегеко, как из толпы летели под ноги коней красивые розы, думал о том, что только пожелай хан, и та же толпа забросает его и ханшу камнями.

И радостно вздохнул он, когда город остался далеко позади, и степь расстилалась вокруг.

Ханша открыла лицо, взглянула на небо, на солнце и заплакала от радости.

И дрогнуло сердце Алегеко, слезы навернулись у него на глаза.

– Мой друг, радость моей жизни! – воскликнул он. – Поскачем вперед, поскачем навстречу ветру.

И взвились их кони, поднимая с дороги пыль.

Все владыки, деспоты Востока, безумцем назвали дербентского хана, а песня, Бог знает, кем сложенная, из уст в уста передаваясь, прославила его и заклеймила проклятием нищего, презренного раба, плюнувшего в лицо ханши.

Из книги «Легенды Кавказа»

Судьба

Жила в городе вдова по имени Гуль-Бахара, и был у нее сын Ахмет.

Муж ее умер, когда она мальчика родила, и в одиночестве трудно жилось ей: надо было каждый день на работу ходить ради куска хлеба и ребенка растить, которого она всюду таскала за собой на спине, потому что дома не на кого было оставить его.

Сын же рос не на радость, а на горе матери, ибо шаловливым и непослушным мальчиком был он. Но она очень любила его и из скудного заработка откладывала понемногу деньги, чтобы потом заплатить мулле за его учение.

И когда Ахмету сравнялось десять лет, она испекла пирог с мясом, зажарила ляжку баранины, завязала в узел, взяла сына за руку и пошла в медресе (школу) к мулле.

Подала она мулле узел, поклонилась и просила научить сына ее читать и писать по-арабски.

Заглянул мулла в узел, назвал Гуль-Бахару умной женщиной, а сына ее хорошим мальчиком.