Кавказ
Шрифт:
Мы согласились взять четырех человек; хмурясь, они сели на коней, и мы поскакали. Приближалась ночь, накрапывал мелкий дождик.
За четверть версты справа от казачьего поста мы встретили небольшую рощу, в которой насчитали двадцать пять крестов. До сих пор мы привыкли видеть татарские камни, а не христианские кресты. От темноты и дождя эти кресты казались еще более мрачными и будто преграждали нам путь.
— Спросите историю этих крестов, — сказал я Калино.
Калино подозвал казака и перевел ему мой вопрос.
Бог мой, история этих крестов была очень проста.
Двадцать пять русских солдат конвоировали оказию. Был жаркий полдень; кавказское солнце, дающее с северной стороны тридцать градусов тепла, а с полуденной все пятьдесят, сильно припекло головы солдат и унтер-офицера, который их вел. Они нашли эту
Что и как затем происходило, этого никто не знал, хотя дело было днем да еще в полуверсте от поста. Через несколько часов были найдены двадцать пять обезглавленных трупов. Русские были застигнуты врасплох чеченцами — в результате чего и стоят теперь двадцать пять крестов.
Мы продвинулись еще шагов на сто по направлению к Темир-Хан-Шуре, но без сомнения, мрачная история запала в душу казаку, рассказавшему эти подробности, и ямщику, ибо последний, ничего не говоря нам, остановил тарантас и стал о чем-то совещаться с первым. После секретного совещания они заявили, что дорога ночью неудобна для экипажа и очень опасна для путешественников, особенно, если имеется только четыре конвоира. Разумеется, наши казаки пожертвовали бы своей жизнью; безусловно, мы со своим вооружением могли бы долго защищаться, но опасность увеличилась бы, потому что тогда мы имели бы дело с людьми, доведенными до ожесточения.
В таком случае казак и ямщик не позволили бы себе сделать подобное замечание моему превосходительству; но ведь мне и самому небезызвестно, что лезгины замышляют набег, поэтому их слова я принял без гнева.
— Ты не уедешь ночью с казачьего поста, и мы завтра на рассвете поедем? — спросил я ямщика.
— Будьте покойны, — отвечал он.
Я велел поворотить, и мы двинулись обратно, к казачьему посту.
Глава XV
Аул Шамхала Тарковского
Спустя десять минут мы въехали в укрепление [115] , у ворот которого стоял часовой. Мы были вне опасности — это правда; но мы находились на простом казачьем посту, и надо не забывать, что такое для цивилизованных людей пост на Кавказе. Это дом, построенный из земли и выбеленный известью, в щелях его летом обитают фаланги, тарантулы и скорпионы. О них мы еще будем иметь счастье говорить подробнее. Зимою эти умные гады, которые для столь сурового времени имеют слишком неудобное помещение, удаляются в места, им одним ведомые, и там приятно пережидают дурное время года, чтоб весною показаться снова. Зимой остаются здесь блохи да клопы; на протяжении четырех месяцев бедные насекомые вынуждены сосать только окаменевшую кожу линейных или изредка немного менее жесткую кожу донских казаков. Дни или, лучше сказать, ночи, когда они нападают на донского казака, для них праздники. Но коль они случайно нападут на европейца, это для них свадебный пир, масляничное говенье, пышное торжество. Своими особами мы готовили им одно из таких торжеств.
115
Подготавливая «Кавказ», я в некоторых случаях консультировался с уже упоминавшимся Б. Гаджиевым. В частности, я просил его сообщить, как называется аул шамхала Тарковского и как правильно писать название другого аула, который Дюма будет вспоминать. На первый вопрос Б. Гаджиев ответил: Кумторкала, этот аул существует по сей день. На второй вопрос: Гелли (А. А. Бестужев-Марлинский называл — Билли).
Нас ввели в самую лучшую комнату поста. В ней были камин и печка. Мебель состояла из стола двух табуреток и из доски, приставленной к стене и служащей походной постелью.
Надо было подумать и о пище. Рассчитывая ночевать в Гелли [116] или Темир-Хан-Шуре, мы не взяли никакой провизии. Мы могли послать казака в аул; но чтоб доставить нам удовольствие получить к ужину двенадцать яиц и четыре котлетки, он рисковал потерять голову.
Как русский, Калино был бы доволен судьбой, если б имел два стакана чаю (в России только женщины пьют чай из чашек), лишь бы только, говорю я, он имел два стакана чаю:
напиток, который во французских животах одолевает даже несварение желудка и достаточен для усыпления или, точнее, для утоления голода. То же самое сделал и поручик Троицкий, благо у нас был дорожный несессер с чаем, самоваром и сахаром. С нами была и кухня, состоящая из сковороды, рашпера, горшка для бульона, из четырех жестяных тарелок и из такого же количества вилок и ложек. Однако ж кухонный прибор хорош тогда, когда есть, что в нем варить или жарить, а у нас решительно не оказалось никакой провизии.116
В Центральном государственном военно-историческом архиве СССР (ЦГВИА СССР), где собраны все документы о событиях на Кавказе в описываемое Дюма время, мы обнаружили «Карту Кавказского края на 1854 год» (далее «Карта…») ф. 482. on. 1. ед. хр. 172. Все названия в «Кавказ» выверены по этой «Карте…» На ней есть Гели, но нет Гелли, как у Дюма. Ну, что ж, тут немудрено ошибиться.
Калино, имевший перед нами преимущество и вместе с тем несчастье говорить по-местному, отправился добывать съестное. Он имел кредит от одного до десяти рублей.
Все оказалось тщетно: ни за золото, ни за серебро не найти было ни дюжины яиц, ни килограмма картошки. Он успел добыть лишь немного черного хлеба и бутылку плохого вина. Мы, Муане и я, переглянулись, отлично поняв друг друга: в ночной темноте нам почудилось, будто на лестнице, ведущей в сарай, сидел петух.
Муане ушел и через десять минут воротился.
— Не хотят продать петуха ни в какую, — сказал он, — птица заменяет им на посту часы.
— Часы? Прекрасно! Но в моем желудке другие часы, а они возвещают голод, вместо того, чтоб указывать время. Ричард III предлагал за коня корону.
Калино хотел выменять мои часы на петуха. Я собрался было достать часы из кармана.
— Не трудитесь, — остановил меня Муане, — вот он.
— Кто?
— Петух. — И Муане извлек из-под пальто великолепного петуха с подвернутой под крыло головой. — Я усыпил его, чтоб не кричал, — сказал Муане, — теперь остается окончательно свернуть ему шею.
— Пренеприятная операция: увольте, я за нее не берусь; из ружья убью кого угодно, но ножом или руками… нет, нет.
— Вот и я тоже, — отвечал Муане. — Пусть делают с петухом, что угодно. — И он бросил его на землю — птица даже не шелохнулась.
— Э, да не магнетизирован ли ваш петух? — спросил я Муане.
Калино пнул петуха ногой; тот распустил крылья и вытянул шею; но эта способность к движению появилась у петуха только после пинка.
— Э, нет, сие более чем магнетизм — сие столбняк. Воспользуемся же его летаргическим сном, ощиплем, он проснется жареный, если и тогда вздумает жаловаться, будет поздно.
Я взял петуха за лапки: он не был ни усыплен, ни магнетизирован, ни в каталепсии, а попросту издох. Муане, заворачивая ему голову, вероятно, перестарался, повернул лишний разок и…
В считанные минуты он был ощиплен, выпотрошен, опален. Но вот беда: у нас ни масла, ни угля, хотя и есть огонь.
Тогда посреди камина мы вбили гвоздь, перевязали петуху ноги шнурком, повесили его на гвоздь и подложили тарелку, чтобы не потерять сока, на случай, если таковой оказался бы, стали всяко-разно поворачивать птицу, подставляя под огонь все части тела. Через три четверти часа она была кое-как изжарена.
На дне бутылочки из чайного прибора мы нашли немного оливкового масла и облили им жаркое. Оно было бесподобно. Не имея сожительниц, петух разжирел и напоминал знаменитого девственного петуха, о котором упоминает Брийя-Саварен [117] .
Вот что значит слава! Вот что такое гений! Мы произнесли имя достойного судьи за полторы тысячи миль от Франции, у подножья Кавказа, и все знали это имя — даже Калино.
В России нет истинных гастрономов; но поскольку русские очень просвещенные люди, то знают иностранных гастрономов. Да внушит им небо мысль сделаться гастрономами — тогда гостеприимство их будет много совершеннее!
117
Брийя-Саварен Ансельм (1755–1826) французский поэт и гастроном, автор поэмы «Физиология вкуса».