Кавказ

Я говорю и повторяю всем тем, кто захочет предпринимать путешествие от Астрахани до Кизляра, и рекомендую это всем народам: надо возить с собой все и от Кизляра до Дербента запасаться всем без исключения, проезжая через город или аул.

В Италии кормят плохо; в Италии же и кушают мало, но в степях совершенно ничего не едят. Впрочем, русские, по-видимому, вовсе не нуждаются в пище. Судя по тому, что они употребляют в пищу, можно заключить, что еде они не придают большого значения, что процесс этот они отнюдь не относят к виду искусства — для них все равно, лишь бы только кипел самовар и дымился чай в стаканах. Какая разница, будет ли это желтый чай китайского императора или калмыцкий чай князя Тюменя. Они делают то же, что делают арабы, отведав финики утром и финики вечером.

Но с князем Багратионом, который жил во Франции, любил Францию и так хорошо оценил ее растительный и животный мир, четвероногих и двуногих, нельзя было страшиться голода. Я еще до сих пор спрашиваю себя, где он раздобыл печеночный паштет, который мы начали в Каракенте и кончили только в Дербенте. И это на расстоянии по крайней мере тысячи двухсот миль от Страсбурга. Правда, мы были еще дальше от Китая, хотя и пили отличный чай.

Главное преимущество русских постелей состоит в том, что они не приучают человека к лености. Мало в мире сибаритов, склонных нежиться на еловой доске, на которой нет перины для уже избитых тарантасом костей.

Первый утренний луч беспрепятственно проникает, не встречая ни ставней, ни занавесок, и, как выражаются поэты, играет на ваших ресницах. Вы открываете глаза, испускаете стон или брань, судя по тому, имеете ли вы характер меланхолический или зверский, и наконец соскакиваете со своей доски, и все кончено: вы обуты, одеты, вычищены, даже вымыты.

Я купил в Казани три медные лоханки. Когда мы вытаскивали их из тарантаса, они были предметом удивления смотрителей, которые, вплоть до наступления самой минуты вашего омовения, тщетно спрашивали себя, для чего они могли понадобиться.

Но князь имел свою кухню, свой чайный прибор и свой туалетный несессер. Вот что значит путешествовать по Франции, где на каждой станции находятся и кувшины с водой, и лоханки!

Мы встали, лишь только начало светать. Покрытый туманом аул Каракент, первый план которого был ярко освещен, между тем, как другие планы отражались то в розовом, то в фиолетовом цветах и, наконец, терялись в синеватой дали, представлял столь восхитительную картину, что Муане не только срисовал ее карандашом, но даже употребил в дело акварель.

У нас было свободное время; Дербент был всего лишь в пятидесяти верстах, и мы надеялись, если не случится непредвиденное происшествие, приехать туда в течение дня. В дороге, особенно на Кавказе, всегда можно рассчитывать на какое-нибудь приключение.

Так и случилось в восемнадцати верстах от Дербента — на Хан-Мамедкалинской станции не оказалось лошадей. В обществе Багратиона это небольшое несчастье: он стал посреди дороги, остановил шесть или восемь первых проходивших ароб и шутками, угрозами и деньгами обратил аробщиков в ямщиков, а их клячи в почтовых лошадей.

Мы снова двинулись вперед.

По мере того, как нам попадались возвращающиеся лошади, мы отпускали арбы и их владельцев и теперь уже ехали более быстрым шагом.

Около двух часов дня показалось татарское кладбище, которое служило признаком близости Дербента, скрывающегося за горой. Весь холм в виде амфитеатра, с версту длиной, украшен был надгробными камнями, обращенными к востоку и господствующими над морем. Среди этого леса надгробных камней Багратион выделил небольшой памятник, легкомысленно окрашенный розовой и зеленой краской.

— Вот могила Селтанеты [129] , — сказал он.

— Я стыжусь своего невежества, — отвечал я, — но кто она — Селтанета?

— Любовница или жена — как вам угодно — шамхала Тарковского. Помните этот дом на вершине скалы?

— Как не помнить. И Муане также не забыл его, не правда ли, Муане?

— Что? — донесся голос Муане с другой повозки.

— Ничего.

И я обратился к Багратиону.

— Вы сказали, князь, что существует некое предание, легенда?

129

У Дюма везде «Султанетта». Многие современники А. А. Бестужева-Марлинского произносили Селтанета — это реальное историческое лицо, и история, рассказанная писателем, широко известна.

— Даже лучше, целая история — вам расскажут ее в Дербенте. Это происшествие самое романтическое.

— Хорошо, я напишу об этом целую книгу.

— Вы напишете четыре, шесть, восемь книг — сколько пожелаете. Но неужели вы думаете, что парижских читателей заинтересует любовь аварской ханши и татарского бека, хотя, впрочем, он и потомок персидских халифов?

— Почему бы и нет? Сердце везде сердце — во всех частях света.

— Да но страсти проявляются разно. Не надо судить всех жителей Азии по Оросману, который не хотел, чтобы Нерестан [130] превзошел его в щедрости, Аммалат-Бек — любовник Селтанеты, — убивший полковника Верховского, который спас его от виселицы, вырывший труп Верховского из земли чтобы отрубить голову, и принесший эту голову Ахмет-Хану, своему тестю, который лишь за такую цену отдал ему руку дочери — вряд ли все это будет понято графинями Сен-Жерменского предместья, банкирами Монбланской улицы и княгинями улицы Бреда [131] .

130

Персонажи трагедии Вольтера «Заира».

131

Бреда — район увеселительных заведений в старом Париже.

— Это будет ново, любезный князь, и на это я надеюсь. Но что я вижу?

— А! Это Дербент.

И в самом деле это был Дербент — огромная пелазгическая [132] стена, которая загораживала дорогу, простираясь от горной вершины до моря. Перед нами находились лишь массивные ворота, принадлежащие, судя по контурам, к могущественной восточной архитектуре, предназначенной презирать века. Возле этих ворот возвышался фонтан, построенный, по-видимому, еще пелазгами. Татарские женщины, в своих длинных и ярких чадрах приходили туда черпать воду. Мужчины, вооруженные с ног до головы, прислонившись к стене, стояли неподвижно и важно, как статуи. Они не говорили меж собой, не смотрели на проходивших мимо женщин: они парили в мечтах.

132

Пелазги — предшественники древних греков, жившие на территории Греции. Пелазгический — значит, чрезвычайно древний.

По другую сторону дороги тянулась одна из тех разрушенных стен, какие всегда находятся возле ворот и фонтанов в восточных городах и кажутся оставленными для эффекта. Внутри стены, там где без сомнения стояло некогда какое-нибудь жилище, росли огромные деревья — дубы и орешник.

Мы велели остановить экипажи.

Трудно найти город, который по происшествиям, в нем совершившимся, полностью соответствовал идее его возникновения. Дербент был действительно таков; это город с железными вратами, но сам он — весь, целиком, не что иное, как железные ворота; это большая стена, призванная отделять Азию от Европы и остановить своим гранитом и своей медью вторжение скифов — страшилищ древнего мира, в глазах которого они представляли живое варварство, скифов, название которых заимствовано от свиста их стрел.

Мы въехали в Дербент. Это был поистине пограничный город, выстроенный между Европой и Азией, одновременно полуевропейский и полу азиатский. В верхней его части находятся мечети, базары, дома с плоскими кровлями, крутые лестницы, ведущие в крепость. Внизу же располагались дома с зелеными кровлями, казармы, дрожки, телеги. Толпа на улицах представляла смесь персидских, татарских, черкесских, армянских, грузинских костюмов. И посреди всего этого ленивая, отрешенная ото всех, ледяная, белая, как привидение в саване, армянка под длинным покрывалом, словно древняя весталка.