Кавказская война
Шрифт:
После этого можно находить довольно странным распространенное у нас мнение о прочности прусского союза. Старая дружба и родственные отношения не помешали России стать против Пруссии в 1851 году, даже без особенной надобности, ни Пруссии против России в 1854 году [153] . Этот последний случай особенно замечателен. Прежняя Пруссия, второй член Германского союза, недавно перед тем униженная Австрией, считала себя, однако же, обязанной поручиться против России за свою соперницу. Как же может нынешняя Пруссия-Германия бросить ее на произвол судьбы при борьбе с чужеземцами? Кроме некоторой взаимности по польским делам, взаимности совершенно внешней, все существенные интересы стоят гораздо более вразрез между Россией и Пруссией, чем между Россией, например, и Францией. Мудрено рассчитывать на союзницу, вынужденную чувством самосохранения быть в большой части случаев соперником и даже врагом своего союзника [154] .
153
В 1851 году, в ходе конфликта между Австрией и Пруссией (см. прим. 130), Россия встала на позицию Австрии. В свою очередь, в ходе Восточной войны Пруссия заняла недружественную позицию по отношению к России.
154
Взаимность по польским делам между Германией и Россией уже упразднена последними событиями. Самостоятельное восстание поляков, стиснутых как в тисках между двумя империями, стало немыслимым. Напротив, то, что было прежде поводом к взаимности, может стать яблоком раздора.
Расширение Пруссии в Германию ослабило в отношении к нам опасность четвертого союза Англии, Франции,
155
Еще более ухудшил его, во многих отношениях, 1870 год, но только в смысле будущего. Этого ухудшения, однако, нельзя было избежать. Мы думаем, и сказали выше, что русская политика в начале и в продолжении Франко-прусской войны была совершенно правильна ввиду опасностей, угрожавших нам с той или другой стороны.
Мы видели, что смысл и узел восточного (для нас славянского) вопроса лежит не в Турции, а в Австрии. Мы никак не можем пройти в Турцию мимо Австрии. При этом условии, отныне несомненном и не подлежащем никаким случайностям, все, что усиливает Австрию, составляет новое препятствие для нас. Между тем очевидно, что окончание вековой распри с Пруссией и союз с ней придадут Австрии гораздо более устоя, чем союз с несмежной и шаткой Францией. Количество сил, одновременность военных сборов и удобство сосредоточивать армии, не говоря уже о прочности связи, коренящейся в народном чувстве, — во всем видно явное преимущество первого союза над вторым. Если прежде наше положение в восточном вопросе было затруднительно вследствие того, что щитом для Турции служила Австрия, то оно стало еще гораздо затруднительнее теперь, когда щитом для Австрии служит Пруссия. Противопоставленные нам щиты нагромоздились в три этажа.
Несомненно, что при новом положении дел, созданном победой Пруссии, главным противником нашим в восточном вопросе — о самостоятельности славянских племен хотя бы за Савой — будет уже не Запад, а Центр Европы, немецкое племя. К противодействию политическому присоединилось еще сопротивление, внушаемое народным чувством. Но как на свете не бывает худа без добра, то объединение Германии, страшно невыгодное для нас вообще, выгодно в одном отношении, открывая более обширное поле для соглашений, может быть, и для союза.
Я думаю, однако же, что нам нечего обманывать себя в значении какого бы то ни было союза с Европой. Положительные, исторически русские интересы такого свойства, что для их осуществления никто не протянет нам руку охотно. Центр сопротивления против нас, как мы видели, лежит в Австрии; обойти ее нельзя [156] . В то же время, не сдвинувши с места этот центр сопротивления, мы не только не будем в состоянии устроить удовлетворительно свои внешние дела в каком бы то ни было будущем, но дадим накопиться великим опасностям даже для своих внутренних дел. А где же найти верного союзника против Австрии? Несомненно, что Австрия, и даже преемница ее Венгрия, гораздо дороже для Европы, чем сама Турция. В турецких делах важен только текущий день; все признают неизбежную выморочность турецкого наследства раньше или позже: спор идет лишь о наследниках. Между тем вся Европа хором повторяет старую присказку, что если бы Австрия (скоро будут говорить Венгрия) не существовала, то ее нужно было бы выдумать [157] , что союз (хорош союз!) дунайских народов под одной властью необходим Европе, как оплот против Востока. Восток значил прежде: Турция и мусульманство, теперь значит: Россия, славянство и православие. В обыкновенное время Европа, не раздираемая каким-либо междоусобием, дружно станет за этот дунайский союз [158] . Для Западной Европы он значит — политическое равновесие, для Центральной Европы — народное величие, для клерикальной партии — спуд на груди православного Востока, для толпы — ограждение цивилизации от нового нашествия монголов в лице недавно открытого московско-туранского племени [159] . При таком настроении, вошедшем в плоть и кровь, всякое противоречащее ему соглашение, из крайности, дастся не иначе как с затаенной мыслью взять его обратно при первой возможности. С последним выстрелом кончится и уступка; затем вчерашний союзник начнет противодействовать ее последствиям в такой же мере, как и вчерашний враг. С кем Россия ни заключит союз и как победоносно ни будет действовать в этом союзе, за ней останется лишь тот выигрыш, который она успеет совершенно закрепить во время войны. Но в великом вопросе, предстоящем России, как увидим далее, нет таких вещей, которые можно было бы кончать сразу; война может только посеять, мир должен взрастить всходы. Именно этим всходам будут препятствовать враги и союзники явно и тайно. Европейский союз может нам дать только возможность действовать не стесняясь в течение короткого срока и бросить в это время зерна будущей жатвы; но было бы мечтой полагаться на какой-либо союз для систематического разрешения хотя самых насущных и законных международных потребностей наших.
156
Теперь центр этого сопротивления лежит уже не в одной Австрии, а во всем немецком племени, не только в этнографических, но и в политических пределах, захваченных державами с немецким правительством. Все прочее, сказанное об Австрии, осталось верным и теперь.
157
Формула чешского историка Ф. Палацкого, озвученная на Первом всеславянском съезде в Праге (1848 год). Палацкий имел в виду создание культурных славянских автономий в составе Австрийской империи.
158
Теперь уже, может быть, не дружно. При хороших обыденных отношениях России к Франции на последнюю такой союз уже рассчитывать не может. Вот единственная, но весьма важная поправка в нашем международном положении, принесенная 1870 годом, ухудшившим его во всех прочих отношениях. Но поправка эта вместе с разрушением польских надежд на чужеземную помощь превышает, как выгода, все остальное и доказывает, до какой степени был верен взгляд русского правительства на события 1870 года.
159
В середине XIX века в Париже польский эмигрант Духиньский опубликовал «ученый труд», в котором доказывал, что русский народ не является славянским. По Духиньскому, русские — это татары, усвоившие славянский язык. Многие французские русофобы (и даже некоторые немецкие) подхватили эту теорию, но, ввиду ее очевидной абсурдности, в настоящее время она продолжает существовать только в стенах Львовского университета.
Говоря мимоходом, единственный возможный союзник в свете, не враждебный историческим задачам России, — Америка. Но Американский союз, безмерно важный для нас, как противодействие морским силам западных держав, не может помочь нам на суше.
Говоря о союзе, надобно иметь в виду еще и то обстоятельство, что от России ни в каком случае не зависит создать союз; нас слишком остерегаются, наш почин возбудит недоверие даже тех, кому выгодно стать рядом с нами. Россия может только пристать к одному из двух лагерей, на которые по временам делится Европа. Не владея почином, трудно направлять события. Самые жгучие для нас вопросы могут разгораться именно в то время, когда в Европе не существует никакого прямого повода к разделению. Из этого видно, между прочим, как важно для нас быть готовыми в военном отношении, чтобы не пропускать минут, не от нас зависящих и невознаградимых.
В сущности, как ни оборачивать великий вопрос, он остается тем же вопросом, не разрешимым никакими обыкновенными средствами. Мы стоим одни, без надежды на снисхождение перед разлагающейся Турцией, куда нам нет хода, перед запрещенным нам Черным морем [160] , перед насильно онемечиваемым и омадьяриваемым славянством Австрии, перед стонущими
русскими Галиции, перед польскими галичанами с эмиграцией, упорно ожидающими удобной минуты, чтобы снова внести смуту и, если можно, европейскую войну в Привислянский край и западные губернии. Понятно, без дальнейших объяснений, каково было бы наше положение, каких жертв, какой напряженной борьбы в самых невыгодных условиях потребовалось бы от нас, если бы главные вопросы, смущающие ныне Европу, созрели наконец и разрешились помимо нас и против нас. Обойти их нельзя, они сами о себе напомнят. Вся выгода в этой игре останется, вероятно, за тем, кто начнет ее раньше и будет иметь ход впереди. Задача в средствах. Как ни велики наши народные силы (правильнее сказать, как ни велики могли бы быть наши силы), итог противников еще сильнее. Без разделения в неприятельском лагере, мы не сдвинем затрудняющих нас препятствий и в то же время не можем рассчитывать на чистосердечное соглашение с каким бы то ни было европейским союзником [161] .160
По условиям Парижского мира 1856 года Россия не имела права иметь военных судов и береговых укреплений в Черном море. В 1871 году Россия сделала одностороннее заявление об отказе этого условия, но окончательно оно было отменено только после Русско-турецкой войны 1877–1878 годов.
161
В настоящую пору мы могли бы иметь союзников в Европе. Но полоса времени, в продолжение которой мы можем их иметь, протянется, вероятно, недолго. Затем все вступит в прежнюю колею.
Несомненное, хотя еще весьма отвлеченное сочувствие к нам сорокамиллионной массы славянских или православных населений, окружающих Россию, не имеет покуда никакого практического значения. Не только эти населения в большинстве не располагают собой, но даже в сочувствии их к нам нет еще никакого определенного содержания; они довольны тем, что есть на свете большой и самостоятельный народ, близкий им по языку или по вере, — вот и все. Только самые затоптанные и бессильные из этих племен, русские галичане и болгары, желали бы прямой нашей помощи. Но все же славяне и православные близки нам по сердцу. Между тем главная сила, сдерживающая естественные русские стремления, состоит на две трети из этих же людей, не только не неприязненных, но даже сочувственных нам в некоторой мере, — явление во всяком случае странное, особенно теперь, когда поднят вопрос о национальностях. Если бы главная сила французов состояла из эльзасцев, говорящих немецким наречием, хотя почти непонятным для пруссака, конечно, Пруссия не упустила бы из вида такого обстоятельства. Все равно кому принадлежат тела, когда души заодно. Будущее зависит для нас от верного применения вопроса, что нужно для того, чтобы души были заодно?
Мы раскрыли сущность восточного вопроса. В нем не славянское — только одна кайма, именно южная окраина, само собой отпадающая от него понемногу. Затем весь восточный вопрос есть не что иное, как южная половина славянского вопроса, неразрешимая отдельно или разрешимая лишь в смысле прямо нам враждебном. Австрийские дела до такой степени сплетены с турецкими, что тронуть одну часть дела — значит тронуть все дело; мы можем идти на разрешение великого славянского вопроса в целом его составе, но не в состоянии даже подступить к одной его половине — турецкой. Действуя иначе, мы будем бить по неуловимому призраку и попадем в безвыходный круг, как в 1854 году. Ничего хорошего нельзя ждать впереди, покуда сознание такой постановки дела не укоренится в русских умах. Названия имеют великое значение, они заменяют толпе обдуманное мнение. Тогда лишь можно будет поверить, что восточный вопрос понят у нас, когда он окрестится своим настоящим именем, выражающим его сущность, будет называться «славянским вопросом». Даже выражение «южнославянский» не годится, потому что «южнославянского» вопроса в самом себе, как практического дела, не существует. Когда мы назовем дело правильно, тогда и славянство поймет скорее, что мы заботимся не только о себе, но и о нем.
В известном случае целое может оказаться легче половины. Как ни подступать к восточному вопросу, — мы ли к нему подступим или он к нам, — на руках у нас все-таки будет коалиция с Австрией в сердце, если не в голове: придется отступить, как в 1854 году, или считаться с этой державой. Но в таком случае, что лучше: вступая в борьбу с Австрией из-за славянского вопроса, найти в ней многочисленных союзников (взявши предварительно верх, конечно), или, предпринимая войну из-за метафизического восточного вопроса в европейском смысле, встретить в ней одних австрийцев? Дунайский союз, как выражаются в Европе, окажется несостоятельным перед нами тогда лишь, когда славянские племена будут знать заранее положительно из определившегося и несомненного направления всей русской политики, что мы за них; когда они будут уверены, что Россия подымает славянское знамя не на час, вследствие временных затруднений, а твердо и высоко держит его, как свое историческое призвание. Национальная политика России еще так нова, что не могла созреть даже в собственном своем сознании; заграничные родичи не видят еще ее и не верят ей. Для большинства из них Россия, по преданию, остается Россией Священного союза, только с какой-то новой, не совсем им понятной замашкой. Славяне знают, что в 1849 году галичане, говорившие «мы русские, мы стонем под чуждым игом, отворите нам двери родного дома» — получили в ответ: «мы пришли сюда не затем, чтобы возмущать подданных против их законного государя, но с тем, чтоб заставить их покориться ему». Славяне знают, что русский посланник в Вене, граф Медем, на замечание своего предшественника Татищева о сочувствии славян к России отвечал: «я знаю в Австрии только австрийцев», — что этот же самый Медем выгонял несколько раз из посольского дома бана Иеллашича, приходившего к нему за советом в 1848 году, как к представителю России. Славяне, бьющиеся в ненавистных им немецких тисках у себя дома, считают немецкое влияние всесильным в России и не верят в искренность русских дипломатических агентов с немецким именем. Недавние знаки нашего сочувствия к ним выказываются покуда чрезвычайно слабо; из 70 тысяч, исчисленных на самое необходимое пособие для поддержания славянского развития на стипендии и матицы, не собирается ежегодно и трети, хотя заезжающие в Петербург славянские гости видят, что у нас частный человек нипочем бросает 70 тысяч на прихоть. Славяне знают из русской печати, в какой степени нынешние наши консерваторы сходятся с бывшими нигилистами в пренебрежении к их судьбе; они принимают выражения сочувствия, доходящие к ним по временам, за заявление небольшой, лишенной влияния на дела группы людей и по результату не могут судить иначе. Передовые славянские люди уверились уже теперь, конечно, что сердце России пошевелилось в пользу единокровных; но, кроме того, что мнение нескольких личностей, хотя бы крупных, не проникает массу разом, эти передовые люди знают также, до какой степени в России мнение еще шатко, дело не соответствует слову, а завтрашний день сегодняшнему начинанию; они знают, что Россия не Америка и что чувства русских остаются при русских людях, а дела все-таки не видно. Удивительно еще, как держится в славянах нынешнее их расположение к России и вера в нее. Эти чувства с их стороны доказывают одно только: сознание невозможности выбиться из тисков собственными усилиями, заставляющее их хвататься даже за такую соломинку, какой была до сих пор надежда на Россию. Но не должно смешивать двух вещей: бессилие стать на связанные ноги не мешает обнаружиться громадной силе, когда ноги будут распутаны.
Все теперь зависит от нас самих, принимая слово «мы» в смысле государства и общества вместе. Славянские населения Австрии и Турции сочувствуют нам лишь отчасти и то скорее литературным образом, даже там, где они располагают некоторой свободой действий, как в Сербии. Иначе не может быть. Разве итальянские населения горячее сочувствовали Пьемонту до 1848 года? Западные славяне не довольно к нам близки по истории, чтобы бескорыстно питать к России чувства русских галичан; но все же довольно близки по крови, чтобы отличить братскую руку от чужой, когда эта братская рука прострется над ними, когда они увидят пока хотя твердое намерение простереть ее. Теперь они смотрят еще вокруг по всему горизонту, ожидая, не появится ли где-нибудь светлая точка на небе, — что очень понятно. Некоторые из наших западных родичей, полусвободные, как сербы [162] , горды и хотели бы все сделать сами для себя. В этом отношении можно указать им на опыт, на венский и пештский кабинеты в первой линии, на Пруссию, Англию и Францию во второй, чтобы разуверить их окончательно и отнять У них всякую надежду открыть себе выход собственными силами. Об австрийских подданных нечего и говорить; они, как заживо зарытые люди, будут биться о крышку гроба, пока не задохнутся или пока дружеская рука не приподнимет эту крышку. После каждого усилия и следующего за ним разочарования славяне будут снова обращаться к России. Но для того чтобы рассчитывать на искреннее и деятельное сочувствие к нам обеих славянских групп, на сочувствие, стремящееся к практической цели, надобно, чтобы Россия дала им существенный залог своей готовности переходить от слов к делу, по мере сил и возможности. Всякому заинтересованному понятно, что сила, возможность, время зависят не от нас; но для него важна уверенность в искренности желания помочь ему.
162
Имеется в виду правовое положение Сербского княжества до 1878 года, как автономного (вассального) государства в составе Оттоманской империи.