Кавказская война

Между тем мы уже отбыли экзамен. Воспитательный период русской истории, начатый Петром Великим, кончен Александром II. Прошлое отрезано, как ножом. Правительство перестало быть учителем, и народ перестал быть учеником, полуторастолетние воспитательные отношения между нами заменяются теперь естественными отношениями правительства к возмужалому народу. После разных периодов нашей истории: удельного, монгольского, московского и воспитательного, мы начинаем теперь пятый период — русский. Нас уже никто не будет учить, мы должны отвыкнуть от школьных приемов и жить самостоятельно народной личностью.

Какою?

Один журналист уверял меня как-то, что мы должны быть личностью общечеловеческой. Я и рад бы: да как же сделать, чтобы у меня было лицо общечеловеческое, а не какое-нибудь определенное? Даже американский народ, образовавшийся на наших глазах из смеси всех североевропейских пород, начинает выделяться в очень резкую народную личность, и по мере того, как зреет эта личность, зреет и американское государство, бывшее еще недавно не более как освободившейся английской колонией. Как же мы устроимся на общечеловеческих началах? Кажется, природная сила, производящая, без нашего ведома, какую-нибудь действительность и умозаключение о ней — две вещи разные; одно — факт, другое — отвлеченная идея.

Эти разговоры об общечеловеческих началах, которыми занимаются только у нас, составляют вторую, очень яркую метку недавно покинутой скамьи. Каждый из нас, прежде чем выделял свой личный взгляд, смотрел на все глазами профессора. Общечеловеческие начала (т. е. арийско-христианские, потому что мусульманско-семитические и туранско-шаманские совсем иное дело) существуют у всех европейцев, как общая форма черепа, ведут к заключению только в философии и не мешают никакому народу иметь свой собственный тип и жить по своему идеалу. Но даже в виде философского заключения в этих общечеловеческих началах существует резкий оттенок между нами и Западной Европой. Для людей, определивших свои понятия об истории общества и истории религии, основная закваска православно-славянская (это можно сказать потому, что православие исповедуется 4/5 славянства) и закваска католическая романо-германская совсем не одно и то же.

Покуда люди не научатся складывать историю по произволу, в чем они еще очень мало преуспели, история будет плодом, как растение, известного семени, упавшего в известную почву. Так выросла старая Россия. Она была совершенно зрелой народной личностью, малоученой, но умнейшей, как иной волостной голова, и твердо знавшей, что ей нужно. В нашем государственном сознании (не лично-человеческом, конечно) мы только тем и живем, что уцелело от старой Руси. В нынешнее царствование, давшее возможность ожить всему, что у нас сохранилось живого, мы стали гораздо ближе к старорусским взглядам, во внешней и внутренней политике, чем были двадцать лет тому назад. А как смотрела на вещи старая Русь? В ней было невозможно многое, совершившееся в последние полтораста лет и теперь снова понемногу кончающееся, ни польский, ни остзейский вопросы, в их настоящем виде, ни Священный союз, жертвовавший всеми русскими интересами, ни решение самых насущных экономических вопросов в теоретическом смысле, ни множество других вещей, которых нечего здесь пересчитывать; даже ни одна война не начиналась тогда без ясной цели и не кончалась случайно, хотя правительство было всесильно, как и теперь. Происходило же это оттого, что общество, как оно ни отставало в других отношениях, понимало себя, было твердой, сознательной народной личностью. Если бы тогдашняя Россия стояла в нынешнем географическом положении, то славянский вопрос не встретил бы в ней ни минуты колебания; общий голос отвечал бы: «тут решается наше собственное дело»! Надо вспомнить, как Иван Грозный или Алексей Михайлович относились не к Литве, а к католической Польше, бывшей в то время единственным, доступным нам углом славянского мира. Тогдашняя Русь твердо знала, кто она; немудрено, что она так же ясно сознавала своих ближних и своих врагов, никогда в этом не ошибаясь. Воспитательный период, давший русскому обществу, без сомнения, очень много, тем не менее сбил его с толку, разрознил, приучил искать неподходящих образцов, отвел глаза от своего прямого дела, — это, кажется, истина общеизвестная. Мы вышли из школы, естественно, школьниками, но на беду в то самое время, когда решается, по-видимому, окончательный поворот русской истории, когда нам необходимо, более чем когда-нибудь, знать твердо, кто мы и куда идем? Чутье русского общества в этом отношении верно; но оно должно еще, кроме того, определиться сознательно.

Личность не сочиняется, она — природа, она только уясняется в собственном сознании и развивается в той мере, насколько сознается. Наша русская личность есть личность славянская, понимающая и применяющая государство, религию и взаимные отношения людей иначе, во многом, чем это понимается и применяется на Западе. Но мы сильно перепутали в последний период свое с чужим и до сих пор еще не совсем переварили свой общечеловеческий урок, склонности у нас свои, примеры чужие. Нам будет трудно и долго входить в настоящую колею, пока мы останемся глаз на глаз с собой, не воротимся в родную семью, не оживим старых воспоминаний, не проверим себя на однокачественных, близко к нам подходящих, но разнообразных примерах. Европейские книги останутся при нас, — это достояние человека; но для полноты жизни народной нужно другое разнообразие оттенков, создавшее западную цивилизацию и которого У нас нет: мы один вид своего рода, вокруг нас слишком много пустоты. Мы не должны оставаться в таком отчужденном положении, когда представляется возможность из него выйти. Все мы в массе получили теоретическое образование, можно сказать, за границей; теперь нужно применить его к родной почве, а такой урок могут дать только свои, старожилы этой почвы.

Первая современная потребность для нас — перешагнуть скорее за рубеж, отделяющий в жизни даровитого ученика от самостоятельного человека. Это возможно только для определившейся личности; а мы можем быть лишь той личностью, какой нас Бог создал, — славянской по роду и русской по виду; к этому надобно еще прибавить — грамотным народом по званию. Третье условие трудно достижимо без двух первых. Чужеземное влияние воспитательного периода разбило русских людей на две группы — на европейцев и неевропейцев. Что бы ни говорили, мы, русские европейцы, смотрим на остальных русских почти теми же глазами, как остзейские немцы на своих латышей; последствием выходит, что мы обращаем просвещение в сословную монополию, и в России, вместо нескольких миллионов сознательных людей — в чем вся сила — оказывается едва ли несколько тысяч. Под влиянием впечатлений чужеземной школы мы надолго еще останемся чуждыми своему народу. Эта грань сотрется, и свет откроется русскому народу тогда лишь, когда все мы, европейские и неевропейские люди, станем сами собой, славяно-русскими людьми.

Нам нужно славянство не для того только, чтобы устоять в европейской борьбе, но для того, чтобы с его помощью самим стать опять славянами. Иначе — что же значит вся наша история и наша пятивековая борьба с Польшей? В смутном, но настойчивом народном сознании дело шло не о том, конечно, чтобы виленские текущие дела решались непременно в Москве, а не в Варшаве; спор шел не о расширении круга действий русских приказов и канцелярий. Народ наш, тогда еще не разорванный по сословиям, чувствовал живо, что целой половине его жилось не по сердцу, не по русским началам. Но ведь Польша была Европой, единственным славянским народом, совершенно отдавшимся Европе; и теперь она остается Европой несравненно больше, чем мы. Она поступала с русским народом буквально так же, как Австрия и Пруссия поступают с другими славянскими народами, и делала это во имя того, что она — Европа. Поляки могут цивилизовать на европейский лад подчиненные им племена гораздо успешнее, чем мы. Если Россия должна быть подражанием Европе, то последняя совершенно права в своем приговоре о разделе Польши. В таком случае наша победа есть не что иное, как победа грубой силы над цивилизацией, притеснительной, правда, но не в большей степени, чем была вся западная цивилизация. Поляки никогда не превосходили в этом отношении англичан, по закону которых, со времен Кромвеля, каждый ирландец, родившийся от католического брака, считался незаконнорожденным. Мы заняли просвещение с Запада, так лее как поляки. Если мы внесли его к себе в том же смысле, как они, то наше первенство случайно и беззаконно, оно принадлежит по праву им; мы стоим к полякам в таком же отношении, как ученики младшего класса к ученикам старшего. Одно из двух: или правы Духинский и Анри-Мартэн [188] с братией, или мы внесли к себе европейскую науку не для того, чтобы стать подражанием Европы, но чтобы применить положительное знание к своим особенным началам. В последнем случае наше призвание действительно, и наша победа над Польшей, перебежчицей из славянства к Западу, разумна и законна. Что такое вся наша история? Сложить вопреки всяким препятствиям государство, обнимающее шестую часть света; пролить в ежечасной борьбе потоки крови, своей и чужой, каких не проливал никакой народ со времен римлян; держать под своей властью многочисленные чуждые народы, и в том числе одно великое славянское племя; быть надеждой многих других народов и пугалом света: пожертвовать всем — и народом, и лицом — созданию государства, т. е. того именно, чего до сих пор недоставало славянству, и все для того, чтобы стать под конец плохим списком с Европы, заменить ее прямое цивилизующее действие на обширные страны слабым его отражением? Так могут смотреть на вещи английские журналисты, но история не создаст таких безобразий. Она строит будущее на прошедшем, этаж на этаже все выше и выше, подымая человека к небу. Но в таком случае — что же мы? Середины тут нет; или мы — славянство, с его будущим, или мы — Туран, незаконное вторжение прошлого. Если же мы не Туран, то на каком умственном уровне надобно стоять, чтобы спрашивать: «Что нам за дело до славянства?»

188

Анри Мартэн — французский этнолог, поддерживавший теории Духиньского (см. прим. 159).

Подобные вопросы возможны у нас, однако же, со стороны людей даже умных и достаточно образованных вследствие низкого состояния общественного образования. Я слышал сотни раз: славяне осуждены на бессилие своим характером; могли бы европейский, а не славянский народ переносить — 200 лет монгольское иго и 400 лет турецкое? Может ли быть, чтобы имеющий будущность народ не выработал себе в течение веков правильных учреждений? и т. д., без конца. Конечно, тут только полнейшее непонимание истории. То же самое могли сказать римляне о германцах, потоптанных гуннами и остававшихся тысячелетия в варварстве — и ошиблись бы. Одно дерево дает плод раньше, другое позже, в этом состоит преемство пород в истории, т. е. сама история. Но в таких заключениях наши умные люди не виноваты — и это самое худое, потому что тут виноват Уровень общего развития. Нельзя требовать от каждого человека, чтоб он сам додумывался до понимания истории. Для этого существует общественное просвещение, распространяющее между людьми дознанные заключения о всем том, что они не успели передумать лично. В количестве таких стереотипных заключений и состоит уровень народного образования. У нас до этого еще не дошло, и не дойдет, пока мы будем учиться с чужих слов чему попало. Но чтобы у нас могла выработаться образовательная система, лично к нам примененная, прежде всего нужно решить — кто мы? Россия доросла до той поры, что без ясного ответа на этот вопрос мы не можем ступить шага ни в каком направлении.

Славянство или Туран — другого выхода нет.

Без сомнения, всякое великое историческое движение оправдывается только конечным влиянием своим на пользу человечества и просвещения. Воссоздание славянского мира оказалось бы бесплодным, если бы мир этот твердил зады и не выработал новых путей в человеческом развитии. Говорить вперед о такой задаче было бы бессмыслицей. Но для нее существуют все необходимые данные — последняя арийская, т. е. прогрессивная порода, выступающая на сцену света; особая религиозная основа, исключительно чистая, просвещавшая до сих пор личную совесть людей, но в общественном отношении лежавшая как бы под спудом и свой новый театр действий, такой старый, что он кажется новым для истории — весь восток Старого Света. Когда астрономия обнаруживает в какой-нибудь планете три условия: достаточно плотную массу, чтоб быть твердым телом, атмосферу и жидкость в виде облаков и полярного снега, мы вправе утверждать a priori, что на этой планете есть или будет жизнь.

Заключение вытекает само собой. Если Россия нравственно может быть чем-нибудь только с условием, чтобы она была славянской, и если политический устой наш зависит от того, чтоб внерусские славяне удержали за собой свою личность и свое место на земле, то современная русская задача состоит в том, чтоб спасти славянство. В настоящую минуту можно сказать утвердительно, не задаваясь даже дальнейшим будущим: наша собственная участь зависит от того, что станется с чехами, хорватами, поляками и русскими галичанами в текущие годы.

РУССКОЕ ОБЩЕСТВО В НАСТОЯЩЕМ И БУДУЩЕМ (ЧЕМ НАМ БЫТЬ?)

Ряд статей под этим заглавием вначале появился в «Русском Мире». При первом издании их отдельной книгой в 1874 году автор предпослал им следующее краткое предисловие: «Издавая книгой статьи, напечатанные в «Русском Мире» под заглавием «Чем нам быть», я дал им, для удобства читателей, иное разделение — на главы, соединяя статьи однородного содержания. Вместе с тем изложение дополнено и развито с большой определенностью для избежания недоразумений, возникших в обществе при чтении спешно написанных газетных статей. Тем не менее я должен просить читателей помнить, что представляемая им книга — собственно не книга, от которой можно было бы требовать систематической полноты предмета, а ряд исправленных журнальных статей, соединенных в одно целое только по форме.