Казакевич
Шрифт:
Газета была для него давно знакомой обителью. Он включился в работу с ходу, со всей присущей ему энергией и добросовестностью. Он отдавал себе отчет в нужности и этой работы. Но внутренний счетчик отбивал свое, тревожил, торопил, и Эммануил именно здесь все с большей и большей настойчивостью стал просить бригадное начальство об отправке его на фронт. По житейской своей прямоте он не сразу постиг, что обращения эти для него бесплодны. А когда уразумел, взял выше рангом и во время командировок в Москву бил в ту же точку по всем линиям, где только имел возможности. В Союзе писателей говорил о своих творческих планах, для осуществления которых автору необходимо личное участие в боевых действиях. И влиятельные писатели, надевшие военную форму и получившие в армии сразу солидные чины, с пониманием соглашались: да, надо помочь
Выслушивали его внимательно. Но никакого желанного результата все эти переговоры ему так и не принесли. Компетентные офицеры политуправления отвечали без околичностей – нет, запасной бригаде тоже нужны кадры, и по всем статьям его место как раз там. Эммануил понимал, что они, помимо его литературной профессии, имеют в виду толстые стекла его очков. Некоторые старшие офицеры в разговорах с ним вздыхали, показывая, что сами тоже стремились и стремятся на передовую, однако долг обязывает каждого служить Родине там, где приказано, и вот они подчиняются своей участи. Надлежит и ему. Был еще один шанс, на который он долго, очень долго надеялся, – что их курсантская стрелковая бригада сменной чередой поедет в полном составе на фронт, о чем не раз толковал ему начальник политотдела, ссылаясь на общую директиву по армии и ожидаемый вот-вот приказ; убедительно толковал, доверительно, и в сорок втором году, и в сорок третьем…
В мае 43-го Эммануил писал жене: «Меня отсюда не хотят отпускать. Делают это из соображений деловых – я работаю хорошо, и из дружеских – нечего, мол, ехать на фронт. Сиди здесь – чем тебе плохо? Но этим мне делают медвежью услугу. Все равно – на фронт нужно идти…» По доверчивости души он так и не уяснил до конца, что происходило за кулисами его переговоров с начальством. Происходила же банальная история – «деловые и дружеские соображения» его ближайших начальников были небескорыстны. Всякий раз, когда Эммануил, более или менее обнадеженный – «подумаем, посмотрим, поможем» – возвращался из политотдела бригады, туда отправлялся редактор со своим подбором доводов, по которым Казакевича никуда из редакции отпускать было нельзя.
Эммануил вытягивал редакционный воз на себе. Это было у него в крови – взваливать дело на свои плечи. Он увлекался работой, предлагал толковые идеи и сам же их осуществлял. Его блокнот был постоянно набит фамилиями и фактами, из которых он один, точно маг, сотворял за пару часов целую полосу. Однажды, их, офицеров, вызвали в день выпуска газеты на стрельбище для проверки личной огневой подготовки, они проторчали там до вечера, а материала для газеты не хватало и на половину номера, набор остановился. Выручил, как всегда, Эммануил. При такой палочке-выручалочке редактору вольготно жилось во граде Владимире, можно было пользоваться радостями тыловой жизни.
В своих хождениях к начальнику политотдела редактор был настойчив и сметлив. А дальше все шло по схеме. Начальнику политотдела в первую очередь был нужен в бригаде порядок. «Порядок» с газетой обеспечивал добросовестный, писучий, политически грамотный Казакевич. С ним можно было не опасаться печатных ляпсусов, чреватых неприятностями, особенно опасными в военное время. И выходило: лишись его – не оберешься хлопот с этой многотиражкой и со старшим лейтенантом без младшего. В газете же каждое напечатанное слово, как и написанное пером, не вырубишь топором… И обнадеживая его, выказывая ему свое понимание, начальник политотдела стопорил все его усилия в политуправлении округа. Там же никакого особого резона держаться за Казакевича не было, наоборот, непрестанно требовалось заменять офицеров – из тыла на фронт. Но и чтоб оставить его в запасной бригаде, причин выискивать не приходилось. И высокие слова находились. Таков получался расклад игры.
При этом раскладе ему было не избежать ошибок. Эммануил не чувствовал себя «младшим», напоминал начальству о данных
обещаниях. И тогда его настойчивость оценивалась как строптивость и штатское своеволие…Но в этот начальственный пасьянс, раскладываемый в бригаде на судьбу Казакевича, вдруг вторглась еще одна сильная карта. В начале апреля полковник Выдриган был вызван из Шуи в Москву в Главное управление кадров Красной армии. За месяц до того он подал на имя начальника ГУКа еще один, уже третий по счету, рапорт с просьбой отправить его на фронт. В написании этого рапорта участвовал и Эммануил. Рапорт сложился строгим, убедительным и прочувственным – в прошлом году Выдриган получил похоронные извещения на обоих своих сыновей, молодых командиров, пехотинца и летчика, и писал теперь о том, что находиться далее в тылу ему неимоверно тяжело. На сей раз рапорт не остался без ответа, и ответ был положительным. В тот момент, весной 1943 года, и фронт, и вся страна тревожно ожидали очередного летнего наступления немцев, в которое Германия непременно ринется всею своею сконцентрированной мощью и новоизобретенной техникой, чтобы взять реванш за оглушительное зимнее поражение под Сталинградом. Ставка Верховного главнокомандования производила усиление стратегических направлений новыми соединениями. Выдригана назначили заместителем командира 51 стрелковой дивизии, формировавшейся в составе Западного фронта.
И все свои надежды вырваться из тыла в действующую армию Эммануил связывал ныне только с Выдриганом. То был его последний законный шанс. Они твердо условились обо всем, когда он провожал Выдригана из Шуи. И Выдриган тотчас по прибытии к месту назначения предпринял энергичные шаги для вызова его на фронт. О стараниях Выдригана было достаточно широко известно в бригаде, Эммануил испытывал приятное удовлетворение – такой большой начальник, полковник, желает вытребовать к себе не опытных воинов, старых знакомых служак, майоров и капитанов, а какого-то младшего лейтенанта, не кадрового совсем, да еще в очках! К его удовлетворению прибавлялось нетерпение. Но внешне он держался безмятежно, видя, как в штабе удивляются этому странному выбору Выдригана.
Перевод, однако, затягивался, срывался. Беспокойство Эммануила отразилось в письме жене:
«О моей дальнейшей судьбе я еще ничего определенного не знаю. Думаю, что вскоре поеду навстречу неизвестному. Но это не должно тебя волновать. Нам на роду написано быть вместе, и мы будем вместе. Поэтому ты должна присоединить свои молитвы к моим стараниям попасть на фронт в дивизию, формируемую моим полковником… Меня отсюда не хотят отпускать…»
Жена, мать двоих детей должна была молить.
… Впоследствии, лет через двадцать, генерал в отставке Выдриган поведает в своих воспоминаниях:
«Эммануил Казакевич настаивал на том, чтобы его забрать на фронт. Откровенно говоря, мне было жаль и его и себя, потому что в случае разлуки я оставался без близкого друга и хорошего советчика.
Я знал, что законным путем никак не смогу взять Казакевича на фронт, тем более – к себе. Эма написал мне, что он так или иначе попадет на фронт, хотя бы через штрафной батальон.
Зная его характер, я боялся этого, боялся, что Казакевич пойдет на все…»
Все попытки Выдригана перевести его к себе в дивизию по должной форме натолкнулись на сильное противодействие бригадного начальства и отказ политуправления округа. Отсюда и знание того, что законным путем он не сможет забрать его на фронт. Отказано было и Казакевичу в просьбе послать его куда угодно, если нельзя к Выдригану, лишь бы в действующую армию.
Тогда у друзей и созрел план побега.
Параллелограмм судьбы
1
Эммануил Казакевич совершил побег из запасной бригады в ночь с 25 на 26 июня 1943 года. Он оставил несколько писем начальникам и сослуживцам.
По тому обороту, который тотчас приняло его дело, все эти письма сохранились, через десять лет, когда он уже стал известным писателем, нашлись и даже попали к нему, а затем были посмертно опубликованы вместе со многими другими письмами и документами военного периода его жизни.