Казаки в Абиссинии

Все население наружу. Разврат самый грязный и в то же время самый утонченный вылез на улицу — и идет совершенно открыто. Вот из окон небольшого дома несется оригинальное пение, сопровождаемое аккомпанементом струнных инструментов.

— «Danse du ventre», шепчет вам какая-то черномазая личность, с самого входа вашего в квартал неотступно следящая за вами и дающая пояснения с конечной целью выпросить бакшиш.

— «Не зайдем ли», говорит мой товарищ Ч-ов, с которым мы уединенно бродим уже более часа по чужому городу, прислушиваясь к биению чуждой нам жизни.

— «Идет».

Мы платим за вход и попадаем в довольно высокую квадратную комнату. С потолка спускается штук до 50-ти обыкновенных керосиновых ламп с усовершенствованными горелками. Лампы пущены вовсю — отчего в комнате светло и вместе с тем жарко. Они повешены рядами и так тесно, что широкие их железные абажуры касаются друг друга. В маленькие промежутки пропущены цепи, на которых висят бумажные украшения. На стенах развешены большие зеркала в потертых, широких золотых рамах. Весь пол уставлен рядами простых деревянных стульев, между которыми стоят грубые столы, обтянутые черной клеенкой. Нельзя сказать, чтобы зрительный зал блистал чистотой. Публики немного. Молодой турок, из богатого дома с двумя приятелями, компания безобразных, пожилых арабов, завсегдатаев заведения, толстый, жирный и отвратительный негр, бедуин и еще несколько левантинцев.

Задняя часть комнаты занята узкой эстрадой. По стене, на эстраде, стоят сомнительной чистоты диваны, и на них по-турецки сидит хор: араб с громадной цитрой, рядом с ним другой с мандолиной, арабка, далее несколько нечистых арабов в пиджаках, шароварах и фесках и несколько женщин, некрасивых, одетых по-восточному, но с некоторыми претензиями на евронейскую моду. Перед ними стоят восьмигранные столики и туда им то и дело носят стаканы с пивом и лимонадом и рюмки настоящего английского виски.

Музыка и пение не прекращаются ни на минуту. Собственно поют только арабка и ее сосед, аккомпаниируемые цитрой, мандолиной и маленьким бубном. Остальные молчат, или перебрасываются фразами с публикой. Мотив песни однообразный, не неприятный, но немного раздражающий. От поры до времени к дуэту присоединяете и хор. Хор протяжно произносит: «а-а» и умолкает; в этом вся его роль. Хору подпевает и публика, и старый седой араб, продавец орехов и изюма, играющий в заведении роль шута.

Такое пение длится долго, даже очень долго. Наконец, наступает минута антракта. На сцену выходит негритянка с бубном, обтянутым буйволовой кожей, и садится с боку. Певец и певица заводят снова однообразную мелодию своей песни. Бум, бум, вторит нам бубен в искусных руках гречанки, — выделывающий поразительные ноты. Публика подсаживается ближе. Из за кулис выходит танцовщица. Мне потом говорили, что это лучшая в Александрии исполнительница танца живота. Смуглая, но не арабка, с волосами, заплетенными в несколько десятков маленьких кос, усеянных на концах монетами, с тонким египетским носом. Ее костюм состоит из короткой, расшитой золотом курточки, едва прикрывающей грудь, и юбки, начинающейся у низа живота. Все остальное прикрыто частой нитяной сеткой.

Танец некрасив и неизящен, он только циничен. Самое важное в человеке, то, что придает миловидность самому некрасивому лицу — глаза и улыбка — в нем не участвуют. Условие хорошего исполнения танца неподвижность лица и виденная нами танцовщица его соблюдала. Ноги, обутые в грязные, истоптанные башмаки, тоже только изредка делают несколько шагов вперед или назад. Пляшет один живот, да бедра ходят то вправо, то влево. Костюм производит уродливое впечатление отсутствием талии, а неестественные движения мучат и утомляют глаз.

«Бум», «бум», бьет и колотит буйволовый бубен, мандолина и цитра сливаются с певицей в один тоскующий напев. Жутко, страшно среди этой сладострастной толпы в этом жарком и грязном балагане. Мы вышли и проехались на берег Нила. Теперь он был еще эффектней, еще очаровательней, нежели днем. Таинственными силуэтами чернели пальмы с посеребренными вершинами. как сверкающая сталь медленно нес волны свои священный Нил и ярко блестели белые стены феллахских домов. Мандарины и розы благоухали и тишина царила кругом, тишина, таившая в себе тысячелетия.

28-го октября (9-го ноября), вторник. Кроме посещения командой сада Антониадеса в этот день мною, совместно с поручиком Ч-м, были приобретены в александрийском магазине пробковые шляпы для нижних чинов конвоя. Дело в том, что особая легкая фуражка была сделана по указаниям полковника Артамонова, много лет проведшего в наших среднеазиатских владениях, учившегося боевому опыту под руководствам таких людей, как генералы: Скобелев и Куропаткин. Эта «туркестанская» фуражка с назатыльником, приобретшая уважение среди азиатских кочевников в противность английскому шлему, была любима номадами азиатских степей. В столице Абиссинии Аддис-Абеба, при климате не слишком жарком, эта фуражка, особенно, как национальный убор, должна была сыграть свою роль, но на переходе от Джибути до Харара, в Сомалийской пустыне, весьма рискованно было подвергать нижних чинов конвоя опасности солнечного удара, вот почему, по приказанию начальника миссии, постоянно отечески заботившегося о конвое и каждый день с особенным удовольствием выслушивавшего мой рапорт: «в конвое больных нет, арестованных нет, в течение дня происшествий никаких не случилось», было решено купить пробковые круглые шляпы, вентилированные, с низкими покатыми полями.

В этот же день пароход спешно догружали предметами довольствия конвоя и миссии, приобретенными в Александрии: галетами, вином и консервами.

В 2 часа дня маленькая старуха «Одесса» снялась с якоря и вышла в Средиземное море. Дул ветер, грозивший перейти в шторм. Ярко-зеленые волны, вспененные на вершинах, бешено кидались на пароход. «Одесса», неправильно нагруженная, скрипела, трещала и болтыхалась, как поплавок. Такая качка даже не укачивает. Бывали минуты, когда пароход ложился совершенно боком на волны. В каютах чемоданы, узлы, сундуки дружной стаей переезжали из угла в угол. Вода из умывальника лилась на постель, мочила подушки и простыню. Никакие «скрипки» не могли за обедом. удержать посуду в повиновении. Суп лился на колени, вино попадало на жаркое. В такие минуты самое лучшее спать. Напрасно уговаривал меня М. И. Л-ий и Б. П. Л-ов подняться на верх. Усталый от ходьбы по городу, утомленный впечатлениями этого уголка чуждого мне мира, я последовал примеру доктора Н. П. Б-на и, благополучно заснул под монотонный скрип переборок и кряхтенье шпангоутов, под ерзанье чемоданов по полу и плеск волн. Когда я проснулся, никакой качки не было. На палубе раздавались крики и грохот цепи; в полупортик каюты виден был желтый берег и маленькие белые домики. Мы медленно втягивались в Суэцкий канал, подходили к Порт-Саиду.

VI От Порт-Саида до Джибути

Порт-Саид. Казарма в отеле «Eastern Exchange». Недовольство казаков английской кухней. Итальянский консул, Порт-Саидский цирк, В Англиканской церкви. Итальянский консул в гостях у казаков. На борте «Pei-ho». Суэцкий канал. По Красному морю. Франко-русские симпатии. Качка. Благотворительный вечер на борте парохода. Жары. Обед казакам, устроенный французами. Джибути. Сомалийские пловцы.

29-го октября, среда. Порт-Саид — это именно «порт «и только. «Саид «никакого значения не имеет и не будь он вместе с тем «порт», он был бы немыслим. Это гостиный двор пароходов и кораблей, идущих из Европы и в Европу. Три большие улицы сплошь заняты магазинами — в одних продают консервы, обувь, белье, шляпы, духи, одеколон, вино, банановый ликер, печенья- в других индийские шелка, японские ширмы, божков, коробки из слоновой кости и перламутра, шкуры, перья страуса, тончайшие фарфоровые сервизы, медную китайскую посуду, фотографии…

Все приноровлено ко вкусам путешественников едущих на восток и с востока. Часы торговли магазинов в прямой зависимости от времени прихода и ухода почтовых пароходов. Пришел пароход ночью и освещенные газом и электричеством магазины торгуют всю ночь. Утром пароход ушел и усталые хозяева закрыли магазины, иногда до двух часов дня. Выйдите за пределы этих чистых улиц, обогните маленький сквер с бюстом Лессепса, строителя канала, и дальше — бедные жалкие улицы арабского квартала, а потом пески, о которые с шумом разбиваются волны Средиземного моря. Тут ничего нет. Нет ни финиковых пальм, ни бананов, не растут пышные олеандры, не проливают ароматы мандарины и померанцы. Песок не родит ни картофеля, ни капусты, и Порт-Саид живет привозом: мясо из Александрии и Австралии, овощи из Багдада, картофель из Аравии, молоко из Ясс, лес из Одессы, виноград и финики из Палестины. Явился большой пароход, забрали на него всю провизию и город голодает до завтрашнего дня, рынки закрыты. Масло, молоко, варенье — все в консервах в этом ничего не производящем городе.

Едва «Одесса» стала на якорь, как к ней под ехал секретарь русского консульства А. II. Пчельников. Члены миссии, вероятно, никогда не забудут этого милого и предупредительного молодого человека, доставшего пароход для перевозки багажа и вещей с «Одессы» на берег, устроившего отель, позаботившегося о размещении людей. Пускай скажут — это его долг, но многие ли выполняют так свой долг.

Часов до одиннадцати перегружаемся. Команда размещена в двух комнатах шестого этажа громадного «Eastern exchange», английского отеля. Комнаты светлые, чистые. Люди расположились так: в одной большой комнате — два первые звена и в другой комнате, поменьше — сводное звено. На пол положены буриси, в головах чемоданы и платье. Командный образ висит в углу. Комната фешенебельного английского отеля обращена в казачью казарму. Дежурный в фуражке и при финском ноже следит за порядком.