Казаки

. Было осеннее время. Осень в тот год была довольно сухая и ясная, дожди падали не часто; дорога была гладкая, исключая низких мест. Ехалось и живее и скорее. Осень вообще в жизни поселян самое веселое время. Уберутся хлеба; хозяева устраивают братчины; раздаются повсюду песни; осенью же более всего бывает и свадеб. Проезжая через села, не в одном месте путники наши .встречали пестрые кружки свадебных поездов, шедших или ехавших с песнями и гиканьем, а кое-где еще и с музыкою, с сопелями, накрами и домрами. В первом малорусском селе, через которое они ехали, - вступивши в пределы Гетманщины, увидала бедная женщина «дружек», которые, идя по улице с невестою, пели:

Молода Ганночка що нахылиться,

Слизоньками умыеться,

Що розигнеться,

, Рукавцем утреться. .

На Ганну эти встречи наводили грустные впечатления: припоминалась ей собственная свадьба, так странно затеянная, не вполне совершившаяся, так нежданно и ужасно прерванная, и оставившая ей горькую долю умываться слезами, как пелось в услышанной песне.

Наконец они доехали до Сосницы.

Сосницкому сотнику Андрею Дорошенку подали от брата Петра письмо. Брат просил его оказать покровитель-

ство Ганне Молявчихе. Андрей тотчас велел позвать ее к себе. Первым делом его было спросить: довольна ли она людьми, правожавшими ее из Москвы; потом Андрей свел разговор на ее мужа, рассказал про его житье-бытье' в Соснице до самого того времени, когда сосницкая громада отрешила его от сотничества и выбрала сотником его, Ан"" дрея Дорошенка.

— А Молявка гдесь повиявся до своих Бутримив! — закончил свой рассказ Андрей Дорошенко.

’ Чрезвычайно досадно было Ганне слушать все это о ее муже, но ни в чем противоречить она и не смела, и не могла, Андрей Дорошенко представлял Ганне, что ее Малявка — человек совсем дурной и жалеть о нем не стоит, когда он связался с другою женщиною, не дождавшись своей законной жены и, не зная, где она и что с нею дела"' ется. Сидевший тут полковой писарь стал было доказывать, -что архиепископ не по правде дозволил Молявке жениться вновь от живой жены, так как это по закону разрешается только в таком случае,. когда бы жена находилась в безвестной отлучке семь лет; он советовал Ганне подать от своего имени иск. Но Ганна, до тех пор только слушавшая и сама ничего не говорившая, в первый раз открыла рот и произнесла, что такой совет напрасен: не станет она принуждать мужа жить с собою, когда тот не захочет этого сам. Андрей Дорошенко согласился с Ганною, но прибавил, что не худо бы ей, однако, сходить к преосвященному и взять от него заранее законное свидетельство на право вступить вторично в супружество. Ганна на это ничего не сказала.

Андрей ДороШенко, вместе с женою, обласкал и угостил Ганну, как дорогую гостью, и на другое утро после того снарядил подводу и отправил на ней Ганну в Чернигов.

Приближался конец октября. Был день холодный, облачный, время от времени то проглядывало из облаков, то скрывалось за ними солнышко. В такой день подвода, отправленная с Ганною, въехала в Чернигов через Стрижен-ский мост и тотчас повернула вдоль берега Стрижня. Ганна проехала мимо бокового входа в тайник, куда в последний день своего пребывания в Чернигове пошла она с ведрами на свою погибель. Ганна невольно дрогнула. Через несколько минут подвода остановилась у Кусова двора. Ганна сошла с повозки, взяла с собою свой узелок и вошла во двор. Сердце у нее сильно билось, ноги подкашивались; ее волновала _ мысль: застанет ли она в живых своих дорогих и, конечно, изнывших в тоске за нею стариков. Первое существо, встретившее ее, рыла собака, которая на цепи по веревке бегала взад и вперед. Услышала собака скрип калитки в воротах, бросилась туда с лаем, но вдруг, узнавши сразу Ганну, принялась визжать и ползать, силясь приблизиться к знакомому лицу. Ганна подошла к ней. и погладила ее. Повернувшись к хате, она тронула знакомую дверь и вошла в сени. И здесь никого она не встретила. Она творит крестное знамение, она лепечет молитву: Господи Иисусе Христе, помилуй нас! Она берется за ручку двери, ведущей из сеней в светлицу. Рука ее дрожит, она долго не в силах отворить двери. Вдруг дверь отворяется изнутри. Перед Ганною стоит ее мать.

Обе в единый миг испустили произительные крики. Обе кинулись одна к другой на шею.

— Мамочка! — воскликнула Ганна.

— Доненько! — произнесла мать и начала обцеловы-вать дочь, прилегая головою то к тому, то к другому плечу ее. Отец что-то работал в саду; наймичка, все та же, которая жила у Кусов и прежде, услыхала радостные крики из

• своей рабочей хаты, прибежала в светлицу, увидевши Ганну, всплеснула руками и побежала куда-то. Она дала знать отцу, тот прибежал вместе с наймитом — тем самым, которого когда-то, в день бракосочетания Ганны, Кусиха хотела посылать за музыкою. Мать и дочь продолжали целоваться и обниматься; слышались только вздохи и короткие восклицания. Кус первый заговорил, обращая взоры к иконам. '

— Господы мылостывый! Як же Ты со мною гришным милосерд еси, що сподобыв мене на схилку вику мою любу, мою дытыну побачиты. Тепер, Господы, аще рачиш мене и до себе прииняты, нехай Твоя воля стане! Бй вже на сим свити липшого мени ничого не зостаеться чекаты. Як то чудно. Ты праведный и мылостывый Господы, нас и караеш и мылуеш!

Он схватил Ганну за голову, целовал ее долго, прижимая к своей груди, и разливался слезами.

Подошла затем наймичка и наймит, целовались и здоровались с Ганною. Оба они привыкли к дому Kycoi> за многие годы, стали уже как бы членами их семьи и горячо принимали к сердцу судьбу своих хозяев. И они плакали, целуясь с нежданно явившеюся хозяйскою дочкою.

Утомленная от излияний любви, Ганна села на ламу. Кусиха, сама не зная зачем, подошла к шкафу и стала искать сама не зная чего: это делалось по привычке малороссийской натуры: если ей на душе очень весело, то первое побуждение у нее является — поить и кормить все окружающее. По тому' же народному побуждению наймичка пошла в чулан, взяла там складень с медом и внесла- в светлицу, а потом попросила у хозяйки: не даст ли ей ключей от погреба, «наточить» наливки — и Кусиха машинально отдала ей ключи.

Дочко! Серденько! Роскажи, що с тобою диялось? Куды и як ты от нас пропала? Где, була? як жива зоста-лась и як до нас вернулась. Ох Боже наш, Боже! Як же ,то мы з батьком помучилыся за тобою, Ганно, — говорила Кусиха.

— Мамочко! Таточко! — произнесла Ганна: — Простить мене, колы в чим я проты вас согришыла! Бо запсвне гришныця я була велыка, що Господь послав на мене таке лыхо!

— Кажи, кажи! — повторили отец и мать. Наймичка и наймит, стоя поодаль, напрягли внимание.

Ганна начала повесть своих бед. Рассказ о бесстыдном и злодейском поступке воеводы произвел на сидевшего близ Ганны отца такое впечатление, что он вскочил с места, затрясся всем телом, лицо его побагровело; — он ударил кулаком по столу, потом залился горючими слезами. Заволновалось в нем разом растерзанное чувство родителя и уязвленное достоинство человека. Успокоившись немного, он произнес:

— Бидна наша голОвонька! Несчастлыва наших людей доленька! — Рассказ о том, как Ганну привезли в подмосковную вотчину и там насильно венчали с холопом, произвел опять взрыв негодования и бешенства у раздраженного отца. — О еретычи сыны! Куды воны затяг-лы нас бидных! — воскликнул он, и нельзя было сразу понять, о ком говорит он. Когда же, рассказывая все по порядку, дошла она до того, как, убежавши от Чоглокова, пришла она к Дорошенку и тот оказал к ней некоторое внимание, Кус сделал такое замечание: — Едыне свий чо-ловик найшовся на чужий сторони, при лыхий годыни! Сам несчастлывый, а споглянув на чужу несчастлыву долю. Дай Боже ёму счастьтя-здоровья! Як бы ёго там не було, до кого б вона утекла, до кого б вона прихылилась миж чужими людьмы-ворогамы!

Ганна все рассказала, что знала и слышала, как дьяки обобрали ее злодея Чоглокова.

— Тильки всего! — произнес отец. — Покаралы ж!

— Мало ему буде — спалыть ёго на вуглях, або жив-цем шкуру з ёго злупыть! Усе б ще не по заслузи ему було, —-сказала Кусиха, -находившаяся, под влиянием рассказа Ганны, в сильном озлоблении, хотя по своей природе вовсе была не способна делать чего-нибудь похожего на то, что говорила.

Ганна сказала, -что перед отъездом ее из Москвы, Дора-шенко сообщил ей о новом браке с другою Молявки-Мно^ гопеняжного. При этом Ганна заплакала и закрыла лицо руками. Отец нахмурился и повесил голову. Кусиха начала укорять старую Молявчиху, говорила, что все это она так подстроила, научила своего сына оставить в беде и забыть свою пропавшую жену.

– — Бог знае, — заметил Кус: — може, и не стара; -мо-

же, сам молодый якось провидав, що ёго жинка з иншим повинчана. Аже ж: як бы пак ёго з другою повинчалы, колы б не зналы певне, що перша ёго жинка сама вже повинчана з иншьщ!

— Я ёго не выновачу, — сказала Ганна: — запевне ёму довелы як на долони, що я з иншым повинчана: и вин теж изробыв. Чим вин вынен? Моя доля несчастлыва вынна.

И она снова разразилась рыданиями.

— А вжеж! — говорила раздраженная Кусиха: — Щоб ёго душа так пролылась уся, як отсе через ёго льлются слёзы моеи дытыны!