Казанова Великолепный

* * *

Эпоха Просвещения — это Бах и Моцарт, Казанова и Сад, места хватало всем. У этих людей бездна времени, целая бесконечность. Они повторяются, изощряются в фугах и вариациях, набираются сил и делают рывок, они, по замечательному выражению Хайдеггера, «нерасточимы». Как реки, как природа. Они тратят направо-налево деньги, талант, «телесную влагу». Может ли обессилеть Слово? Простые смертные утомляются, они же — никогда. Оглядка, расчет, экономия им не известны. Как будто прорвалась плотина полуторатысячелетней давности. Происходит оргазм Времени, который закономерно проявляется в триумфе личностей, в слитном сиянии немногочисленных, но мощных светочей.

Ницше почувствовал это во французском великолепии той поры: это внезапная солнечная вспышка, новое чудо, подобное греческому и даже его превзошедшее. Праздник, разгул, авантюра, юмор, любовь, острый ум, движение, скорость, отвага, взбалмошность и при всем том величайшая серьезность в подходе к наслаждению и к жизненному опыту. Такую чрезмерность сочли порочной и наказали. В ней был и аристократичный, и народный дух, иначе говоря, дух женственный. Товар, который нынче называют женщинами и успешно продают на рынке, у современников Моцарта вызвал бы зевоту или смех.

Когда Каза пишет, что «скрепил своею кровью» последнее соитие (какой ужас! — скажет моя соседка) или что провел в любовных трудах пять часов (ужас, ужас!), он, может, в шутку и преувеличивает, но разве что самую малость. Постель как место, где заключают сделки? Буря негодования! «Идемте ляжем», — предлагает Каза женщинам, а те, как правило, не возражают (какой позор!). Наутро — деньги и карета. Драгоценности, цехины, луидоры, дукаты, флорины, гинеи, евро так и текут. Жизнь — рулетка, в которой ставкою слова, монеты, музыка и которая больше сродни урчащему компьютеру, чем сейфам крупных и мелких буржуа. Не имеет смысла прислушиваться к апокалипсическим прогнозам: мол, двадцать первый век будет новым восемнадцатым, или его не будет вовсе. Человеческая история, если обозреть ее всю, вызывает весьма ироническое отношение. Любовно-ироническое, без хулы или насмешки — как к хорошему роману.

Каза играет с жизнью, играет вместе с ней. В Шамбери он встречает монахиню, которая похожа на М.М. и носит то же имя. Теперь в рассказе участвуют М.М.1 и М.М.2. Каза преподносит М.М.2 портрет М.М.1? Уравнение усложняется!

М.М.2 — убежденная лесбиянка, Джакомо должен быть польщен, услышав от нее: «Ты мне очень нравишься, как жаль, что ты не женщина!» Все же она испытывает на нем некие предохранительные средства, дело движется. На этот раз они проводят в постели двенадцать часов кряду, для М.М. это, можно считать, двенадцать в квадрате. Позднее Каза снова заедет в Шамбери и свидится со своей монашкой номер два, хотя их будет разделять монастырская решетка. При М.М. двенадцатилетняя девчушка, с которой она отлично ладит и которая позволит Казе пощупать себя сквозь прутья, затем с любопытством рассмотрит его Слово и приобщится его.

«Исполненный благодарности, я прижался губами к восхитительному ротику, который высосал квинтэссенцию моей души и сердца».

В полицейском протоколе это называлось бы «актом орального секса». Современный писатель написал бы: «Она у меня отсосала» или «сделала минет». Это совсем не то.

(В Вашингтоне некая стажерка заявила в суде, что вступала с президентом США в «половые отношения определенного рода». И кажется, подробно все описала. За это я пошлю ей «Историю моей жизни» и эту свою книгу.)

Мастер композиции, Казанова совершенствуется в искусстве фуги. После двух М.М. появляются две Терезы. Тереза-вторая — это тот же Беллино, которого Каза через пятнадцать лет после первой встречи находит во Флоренции. В литературе мы видим нечто подобное у Бальзака и у Пруста; возвращение персонажа — признак победы текста над временем. В данном случае нас ждет большой сюрприз. Как мы помним, у Терезы-первой была от Казы дочь София шести лет. Ну а вторая Тереза предстает замужней дамой, матерью пятнадцатилетнего Цезарино. Мальчик вырос в Неаполе и ужасно похож на отца, то бишь на Казанову Он музыкант, играет на клавесине. Все обедают дружной компанией. «Это один из счастливейших дней в моей жизни», — записывает наш удивительный холостяк, родивший по меньшей мере троих детей (третий — тот, которого он сделал Дюбуа). Думается, перед исследователями открывается тут обширное поле деятельности. Куда девались потомки Казановы? Какова их судьба? Кто их дети, внуки и так далее до наших дней?

Каза — сюрреалист, каких мало. Этот философ-либертин, втайне склонный к роли патриарха, прибыл в Авиньон и ищет там следы Лауры де Сад [33] .

«Каждому итальянцу, который читал, слушал и оценил по достоинству стихи Петрарки, должно быть интересно побывать там, где сей великий поэт увидел и полюбил Лауру де Сад».

Дальше приводится стих Петрарки, по мнению Казановы, одна из лучших в мире поэтических строк:

«Morte bella parea nel suo viso», смерть на ее лице казалась прекрасной [34] .

33

Лаура, которой посвящены сонеты Петрарки, была женой авиньонского дворянина по имени Уго де Сад, которого маркиз де Сад числил среди своих предков.

34

Петрарка. Сонет CCLXXXII.

Представим себе (хронологически это вполне возможно) другого паломника в этих местах, двадцатилетнего маркиза де Сада. Двое приезжих встречаются, здороваются. По словам Сада, когда он был в тюрьме, ему являлась во сне прародительница Лаура и утешала в его невзгодах. Каза и Сад никогда друг о друге не упоминали, но запросто могли бы встретиться в Париже или где-нибудь еще. Как бы то ни было, их произведения стоят бок о бок, здесь и теперь, белым днем, на моем письменном столе.

«Смерть на ее лице казалась прекрасной». Каза приехал сюда в обществе красивой женщины, которая напускала на себя унылый вид, чтобы казаться интереснее (меж тем ее за глаза величают «надутой потаскухой»). Каза галантно напутствует ее:

«Веселость, сударыня, это удел блаженных душ, тогда как уныние — гримаса обреченных на вечные муки. Будьте же веселы и таким образом достойны своей красоты».

В другой раз Каза говорит подружке: «Будь веселой, уныние меня убивает».

Унылые прокляты. Они тихо загоняют вас в гроб, иной раз тем, что гробят сами себя. Угрюмые безумцы, мученики неусыпной воли: главное — требовать, пусть требование ничтожно, все лучше, чем не требовать ничего.

В любви Джакомо почти не случалось давать осечку, терпеть фиаско (как говаривал Стендаль, которому часто мешала внешность или чрезмерная «кристаллизация»). Однако «в тридцать восемь лет я стал замечать, что злосчастный сей недуг настигает меня слишком часто». Таблеточку виагры, Каза? Нет, спасибо, мне еще надо дописать несколько глав.

* * *

Опять возникает на страницах записок Папа, но уже не тот. Не Бенедикт XIV, а Климент XIII, его преемник. Он принимает Казу и вручает ему орден Золотой Шпоры (Моцарт получил такой же), к тому времени эта награда стала совсем незначительной, но Каза ею страшно гордился. Папа заверяет шевалье де Сейнгальта в своем «особом расположении» и благосклонно его выслушивает: Джакомо хотел бы, чтоб ему позволили вернуться в Венецию. Он в то время и правда подумывает, не вернуться ли. И не жениться ли? Например, на крошке Мариучче? Нет, вот он покорил другую — Леонильду, а вскоре в Неаполе узнает, что она его дочь. Положительно, дети так и валятся на него со всех сторон, чем дальше, тем больше. Было трое, и вот еще один ребенок. Точнее, еще одна, и он, сам того не зная, совершает инцест.

Леонильда — дочь Лукреции, той самой, с которой мы встречались прежде. Прежняя страсть загорается в Джакомо с новой силой. Далее следует неизбежная сцена. Начинается она торжественным речитативом, мать обращается к дочери:

«Вот твой отец. Обними его, если же он был твоим любовником, забудь о своем преступлении».

И все трое застывают «со сладостной немой улыбкою».

(Тут впору пришлась бы какая-нибудь ария Моцарта, к примеру, из «Cosi fan tutte».)

Бывшая, все еще желанная любовница и ее дочь, а также и моя, с которой я только что переспал? В постель!