Казанова

Чтобы четче представить себе впечатление, какое производил Казанова на своих современников, у нас, к счастью, есть длинное письмо Бернара де Мюраля, престижного бернского адвоката, который оказал ему сердечный прием:

«Мы принимали здесь пару месяцев одного иностранца, жившего в отеле “Корона”, по имени шевалье де Сенгаль, которого мне очень рекомендовал маркиз де Жантий по рекомендациям со стороны одной влиятельной дамы из Парижа… Этот иностранец заслуживает того, чтобы Вы с ним повидались, и покажется Вам весьма занимательным, ибо это загадка, которую мы не сумели ни разгадать, ни выяснить, в чем тут дело.

Он не знает столько, сколько Вы, но знает много. Говорит обо всем с большим жаром, он как будто невероятно много видел и читал. Говорят, что он знает все восточные языки, о чем я судить не берусь. Он не написал сюда ни одного рекомендательного письма на конкретное имя. Кажется, он не хотел, чтобы о нем узнали. Каждый день он получал с почтой множество писем, писал все утро и сказал мне, что это для одного опыта, план /неразборчиво/ и состав наподобие селитры. Он говорит по-французски, как итальянец, воспитанный в Италии. Он рассказал мне свою историю, которая слишком длинна, чтобы сообщать ее Вам. Он сам ее Вам расскажет, когда Вы пожелаете. Он сказал мне, что он свободный человек, гражданин мира, что он соблюдает законы всех государей, под властью которых живет. До сих пор он вел строго размеренную жизнь, его пристрастия, как он дал мне понять, относятся к естественной истории и химии; мой кузен де Мюраль, виртуоз, который был сильно к нему привязан и также дал ему письмо для Вас, воображает, что это граф де Сен-Жермен. Он привел мне доказательства своих познаний в каббалистике, удивительных, если они верны, ведь тогда он почти колдун, но здесь я ссылаюсь Вам на моего автора. Короче, это очень примечательная личность. Одевается он пышно и наилучшим образом. После Вас он собирается отправиться к Вольтеру, чтобы вежливо указать ему на многочисленные ошибки в его книгах. Я не думаю, чтобы такая благотворительность пришлась по вкусу Вольтеру; когда Вы с ним увидитесь, сделайте одолжение, расскажите, что Вы о нем думаете, но что мне интереснее всего, сообщите, прошу Вас, новости о Вас самих, о Вашем здоровье и т. д.» (II, 360–361).

Вот яркое подтверждение того, что Джакомо Казанова произвел огромное впечатление на своих собеседников, которые были поражены по меньшей мере загадочным и особенным характером этого человека, а также энциклопедичностью его познаний и широтой его осведомленности в эмпирических и оккультных науках: надо полагать, они не были столь смехотворны, как несколько легкомысленно предполагают некоторые современные критики. Даже если Казанова слегка приврал по поводу уважения к законам различных государств, где он проживал, тем не менее, важно, что он называет сам себя «гражданином мира».

Это рекомендательное письмо адресовано Альберу де Аллеру, известному ученому, которого Казанова действительно посетит в Роше, во время пребывания в Лозанне. Хотя Джакомо без удержу расхваливал своего визави, чтобы ему польстить, он в самом деле восхищался человеком науки, кабинетным ученым, своей противоположностью, – человеком, каким ему так и не удалось стать.

Пятидесятидвухлетний Альбер де Аллер, женившийся в третий раз, был энциклопедистом, каких встречалось много в XVIII веке. Ученик Борхава, анатом, физиолог, ботаник, химик и врач, он был также знаменит своим поэтическим прославлением красот альпийской природы, к которым привлек внимание одним из первых, став, таким образом, у истоков развития туризма в Швейцарии. Поэтическое дарование (впрочем, стиль его был нестерпимо напыщенным) не мешало ему предаваться эмпирическим занятиям: в 1758 году он был назначен управляющим солеварен в Роше и занимал эту должность до 1764 года. Получив дворянский титул, признанный и почитаемый всеми, член бесчисленных ученых обществ, де Аллер в глазах Казановы был символом успеха в обществе. Он сам мог бы – и желал бы – таким быть, если бы вел не столь беспорядочную жизнь.

После Голландии – Германия и Швейцария, после Цюриха – Берн, Лозанна и Женева, после скитаний по северу Казанова, очевидно, горит желанием вернуться в южные края. Зов Юга. Курс на Савойю, Экс-ле-Бэн. Когда пишешь биографию Джакомо Казановы, неизбежно наступает момент, когда спрашиваешь себя, стоит ли еще подробно пересказывать все его приключения: остановки в городах, быстро позабытые случайные знакомства, неожиданные встречи, краткие связи, волокитство, партии в фараон, выигрыши и проигрыши и т. д. Жизнь изо дня в день, без прошлого и будущего, которой довольно наслаждений текущего момента. Проживаемая с чистым убытком, без твердого плана, без цели. Теперь, когда начинаешь понимать, каков его обычный образ жизни, достаточно, наверно, указать лишь самые важные, основополагающие моменты в этом цикличном существовании, у которого нет никакого четко очерченного замысла и которое в конечном счете повинуется лишь произволу его капризов.

Симптоматично приключения (и действующие лица) начинают накладываться друг на друга и смешиваться, как будто новые перипетии существования Казановы были лишь списком с предыдущих. Отправляясь на воды в Экс, Джакомо повстречал двух монахинь. Просто поразительно! В той, что помоложе, он как будто узнал свою дорогую М.М. из Мурано. Все сомнения развеялись, когда она подняла покрывало: это она. Более того: на ней тот же самый голубой плащ – доказательство, что она принадлежит к тому же ордену августинок Благовещения. Разумеется, после проверки оказалось, что это не его возлюбленная венецианка. Такая встреча была бы слишком невероятна. Она рассказала свою печальную и классическую историю. Соблазненная и беременная, несчастная укрылась на водах в Эксе, чтобы скрыть свое «интересное положение». За ней приглядывает «дуэнья», которую она поит раствором опия, чтобы встречаться с Казановой: ведь она принимает его за посланника от своего обольстителя. Казанова тотчас предлагает увезти ее в Италию. Увеличивая дозы опия, чтобы обеспечить сон «дуэньи», они совершают непоправимое: та больше не просыпается. Ну что ж! Если она так и не очнется от своей летаргии, невежественный и нетребовательный священник ее похоронит. Казанова безумно влюбляется в прекрасную монашку, и ему кажется, что, спасая ее, он исполняет повеление Всевышнего. Наверняка это лишь отголоски его давней страсти к М.М. Впрочем, когда она сообщила, что тоже зовется М.М., он не устоял перед искушением показать ей маленький медальон с изображением своей венецианской любовницы в облачении монахини. «Это мой портрет, – сказала мне она, – только глаза другие, да брови. Это мое облачение! Просто чудо. Какое совпадение! Ведь сему сходству я обязана своим счастием… Передо мной обе М.М. Неисповедимое Божественное Провидение! Все пути твои достойны восторга. Мы всего лишь слабые смертные, невежественные и исполненные гордыни» (II, 449). Да, слишком много совпадений, даже чересчур. Возможно, эти романические повороты уже отражают некий износ жизни (или жизнеописания) Казановы, который больше не выдумывает сам себя, а начинает повторяться. Возможно, лучшее в его жизни уже позади? Наконец наступают роды. Избавление. Пылкая любовь с монашкой, которая в конце концов уезжает обратно в свой монастырь в Шамбери. С какой настойчивостью Казанова подчеркивает ее крайнее сходство с М.М. из Мурано! Не менее трех раз. В Гренобле одна дама, увидев миниатюрный портрет М.М., восклицает, что она поражена невероятным сходством с ее племянницей, монахиней из Шамбери. Затем в самом Шамбери, из рассказа нам становится известно, что и она тоже лесбиянка. Наконец, позднее, в Риме, в завершающем отступлении, Казанова не преминет рассказать об этом случае кардиналу де Берни. Складывается такое впечатление, что эпоха абсолютной новизны необратимо прошла для Казановы, которого уже затягивает в воспоминания.

Теперь он в Гренобле. Середина сентября 1760 года. Отныне Европа – всего лишь необъятный сераль, предоставленный в его распоряжение, если перефразировать самого Казанову. Полнейшее счастье (но не пытается ли он убедить в этом самого себя, настолько это счастье тяжело дается): «Я не мог удержаться, чтобы не погрузиться в самого себя и счесть себя счастливым. Превосходное здоровье во цвете лет, никаких обязанностей, никакой нужды в предусмотрительности, купаюсь в золоте, ни от кого не завишу, счастлив в игре и нахожу милостивый прием у интересных мне женщин, я с полным основанием говорил себе: ну, вперед!» (II, 471). На самом деле гренобльский эпизод лишь усиливает впечатление того, что отныне все повторяется. Он встречает некую мадемуазель Роман, очень красивую девушку: «чрезвычайно белая кожа, черные, слегка припудренные волосы, авантажная талия, великолепные зубы, а на губах – изящная улыбка скромности, сочетающейся с уступчивостью» (II, 474). Как опытный астролог, Казанова составляет ее гороскоп. О Боже! Это совершенно невероятно! В нее влюбится король. В самом деле, Анна Роман-Купье приедет в Париж и станет одной из бесчисленных любовниц Людовика XV, родит от него ребенка, получит щедрое содержание и титул баронессы. Она выйдет замуж за маркиза де Каванака и скончается в 1808 году. Если только не уверовать в оккультные способности, в которые никогда не верил сам Казанова, придется признать, что здесь он сочиняет задним числом, поскольку ко времени написания своих мемуаров уже знал продолжение истории. Что еще важнее, он воспроизводит здесь приключение юной Луизон О’Морфи. Он снова поставляет любовницу королю, и эта роль ему, бесспорно, нравится, поскольку приближает его, если не в социальном, то хотя бы в сексуальном плане к августейшим особам. Не столько обновление, сколько повторение рассказа.

Авиньон. Банальная любовь с худой, чернявой, почти отталкивающей девицей, потом с другой – горбуньей. Снова и снова доступная любовь. Ничто не ново под луной. Бесполезно перечислять все эти кухонные связи, ничего не прибавляющие к его славе, беспрестанно повторять за повторяющимся Казановой. Марсель. Любовь с юной пятнадцатилетней служанкой, Розалией, которую он увозит в Геную. Она решает там остаться и поступить в монастырь, когда ее любовник уезжает в Ливорно, а потом в Пизу. Затем он отправляется во Флоренцию, где идет в оперу. Какой сюрприз: в примадонне он узнает Терезу, расставшуюся с маской Беллино и вышедшую замуж! Новый сюрприз, когда Тереза представляет ему Чезарино – мальчика, которого родила от Джакомо, вылитый его портрет, только волосы посветлее! Умиление Казановы, тем не менее, не позабывшего о своих неотступных желаниях. Поскольку Тереза решила хранить верность своему мужу, а Редегонда, красивая певица из Пармы, упорно отвергает его авансы, он вздумал соблазнить молодую статистку из Болоньи по имени Кортичелли, которая не стала противиться, как только он уплатил ее матери два экю: «Ей было тринадцать лет, но выглядела она на десять; она была хорошо сложена, бела, весела, занятна, но я не знал, ни как, ни с чего вдруг я смог в нее влюбиться» (II, 582). И чуть далее: «В постели я обнаружил, что эта девочка не влюблена и не воодушевлена, но забавна. Она меня рассмешила, и я нашел ее приятной. Этого ей было достаточно, чтобы сохранить мое постоянство». Комментарий Фелисьена Марсо: «Кортичелли, вероятно, была из тех ничего из себя не представляющих бабенок, на которых на улице не обернешься, но веселых, нахальных, с частицей черта, готовых на все, каких берешь на минуту, не зная, что эта минута потянет на пуд, и удивляешься, что такие-то из наших друзей к ним привязаны» [78] . Это значит не понимать, что любая женщина – во вкусе Казановы. У каждой из них есть шанс, поскольку у любой женщины есть некое качество, особенность, эксцентричность, отметина, которая позволяет если не любить ее в собственном смысле этого слова, то по меньшей мере не пренебрегать ею, поскольку эта особенность является знаком ее женственности. Даже уродство может стать источником возбуждения. Иначе говоря, для Казановы у каждой женщины есть орудие соблазна, поскольку она женщина. Нужно только его найти. В случае Кортичелли это ее кожа.

78

F'elicien Marceau, op. cit., p. 212.

С Флоренцией уже покончено. Сомнительная история с векселем стоила ему изгнания. В середине декабря 1760 года он уезжает в Рим и поселяется в гостинице на площади Испании, где уже жил шестнадцатью годами раньше. Все так же очарованный великими мира сего, Казанова, разумеется, мечтает лишь об одном: быть представленным Папе Клименту XIII Реццонико, и чтобы снискать благосклонность кардинала Пассионеи, который предупредит Святого отца, он дарит ему редкое издание Pandecatrum liber unicus – однотомный сборник постановлений прежних римских юрисконсультов. Встреча с Папой в Квиринале проходит как нельзя лучше: Казанове удается рассмешить его шуткой, однако его главная и симптоматичная просьба – получить наконец-то разрешение вернуться в Венецию – не удовлетворена. Пусть Джакомо неутомимый странник, на самом деле он беспрестанно стремится к месту своего причала, в свою дорогую Светлейшую. Выйдя из Ватикана, он наткнулся на Мамоло, которого знал гондольером в Ка’Реццонико в Венеции и который стал первым метельщиком Святейшего отца. После пышного папского двора – простой обед: свинина на ребрышках и полента. Какая великолепная иллюстрация вечно непрочного социального положения Казановы! Резкий переход от Папы к метельщику. Хотя Джакомо благодаря своим талантам всегда удается держаться поближе к правящей элите и в самом центре аристократического общества, он, тем не менее, остается отребьем, парией, который по рождению все равно принадлежит к простонародью. Походя (ибо Казанова всегда остается самим собой и никогда не забывает об удовольствиях) – любовь с соседкой Мамоло, очаровательной Мариуччей. Вторая встреча с Папой, который сразу же отвечает ему на предыдущую просьбу: «Венецианский посол нам сказал, что если вы желаете вернуться на родину, то должны предстать перед секретарем трибунала» (II, 611). Разумеется, Казанова, излеченный от доверчивости после своего ужасного заточения в Пьомби, хочет получить гарантии, прежде чем столкнуться с безжалостным правосудием Светлейшей. Не может быть и речи, чтобы вернуться в Венецию, дабы прыгнуть в пасть к волку. Папа снова уходит от ответа: «У вас очень элегантный костюм, который вы наверняка не надеваете, чтобы молиться Богу». И на этот раз Джакомо не вернуться на родину, его разочарование, должно быть, огромно. Впрочем, Его Святейшество, крайне удовлетворенный тем, что заполучил в ватиканскую библиотеку редкое издание, подаренное кардиналу, пожаловал ему крест ордена Золотой Шпоры и патент с печатью, назначив Казанову в качестве доктора гражданского права папским пронотариусом extra urbem. Какая насмешка, ведь орден Золотой Шпоры, учрежденный Пием IV, должен был отметить католиков, отличившихся в науках, литературе и воинском искусстве! Правда, титул кавалера этого ордена, крайне ценившийся в XVI веке, сильно обесценился двумя веками позже. Но Казанова отнюдь не бесчувствен к такому отличию. Только когда один польский вельможа заявил ему, что этот орден – моветон, он перестал его носить.

Около 20 января 1761 года Казанова уезжает в Неаполь, где его принял герцог де Маталоне и отвел к своей любовнице Леонильде; любовница чисто формальная, чтобы пускать пыль в глаза, поскольку герцог уже не способен заниматься любовью с никакой иной женщиной, кроме своей законной супруги, да и там не на высоте! Эта неаполитанка, семнадцатилетняя красавица со светло-русыми волосами и черными глазами, настолько мила, что Казанова немедленно в нее влюбился, причем так, что решил на ней жениться. Нет проблем. Герцог согласен. Составили брачный договор. Получили избавление от публикации извещений о свадьбе, чтобы не тянуть с самим торжеством. Все готово. Леонильда извещает свою мать, та тотчас приезжает. Двойной сюрприз! Она не кто иная, как та самая донья Лукреция, то есть Анна Мария Валатти, которая в 1744 году была любовницей Казановы в Риме. А Леонильда, выходит, – дочь Джакомо. «О небо! Мой муж!» на сей раз заменено на «О небо! Твоя дочь!» Леонильде остается лишь почтительно поцеловать в лоб отца, за которого она собиралась выйти замуж. Вместо брачной ночи – семейная встреча, и Казанова отнюдь не обрадован резкому переходу от вожделенной плотской любви к любви отцовской. Могу себе представить физиономию несчастного Джакомо, когда на следующий день Леонильда бросилась ему на шею, назвав дорогим папочкой. Просто кошмар!

Едва разминулись с инцестом, который, возможно, и был его единственным желанием. Ибо рассуждения об этом предрассудке, которые Казанова приписывает герцогу, – наверняка его собственные, и притом довольно двусмысленные: «Если отец овладевает своей дочерью силой отцовской власти, он осуществляет тиранию, противную природе. Естественная любовь к порядку также побуждает разум находить такой союз чудовищным. В потомстве будет лишь смешение и неподчинение; наконец, такой союз отвратителен во всех отношениях; однако он таковым не является, когда оба любят друг друга и совсем не знают, что причины, чуждые их взаимной склонности, должны помешать их любви. Кровосмешение, вечный сюжет греческих трагедий, вместо того чтобы вызвать у меня слезу, вызывает у меня смех, и если я плачу над “Федрой”, то тому виной лишь искусство Расина» (II, 636). Рассуждение смутное на первый взгляд, однако столь же неясное в последствиях. Запрет на кровосмешение не установлен ни законом природы, ни нравственным принципом, ни каким-либо религиозным каноном. Это общественный договор, правило игры, чисто формальный кодекс, который, тем не менее, принято соблюдать.