Казанский альманах 2016. Алмаз
Шрифт:
Для казанского старожила вся эта топонимика – не пустой звук, всё узнаваемо, всё вызывает свои воспоминания и ассоциации, как и близлежащие Свияжск, Моркваши, Услон…
К концу первой части книги Аксёнов уже называет наш город поясняюще «Казань-Булгары», а под самый конец, для полного сближения с действительностью – просто Казанью, без Булгар. Кстати, Булгары вместо Казани – это не авторская придумка, ведь было время, когда после разгрома Великих Булгар Казань называли Яа Булгар (Новый Булгар).
Понятно и присутствие в романе татарских имён и фамилий – Равилька Мухаметзянов по прозвищу Муха, дядя Искандер, пролетарии Касимовы, соседка Фатима,
Конкретной привязкой к месту служат и татарские словечки. Читаем: «Осенью я сделал несколько попыток разжиться «таньгой», то есть деньгой».
Да, слово «деньга» татарского происхождения. Открываю русско-татарский словарь под редакцией профессора Ф. А. Ганиева и слова «деньга» не обнаруживаю. Множественное число – «деньги» – есть, а единственного, как положено словарю, нет. А вот в академическом издании «Словаря русского языка» и толковом В. И. Даля – пожалуйста. И примеров масса: «Деньга и камень долбит», «Не было ни деньги, да вдруг алтын». А точное значение слова «таньга» («тк») – монета, рубль… одним словом, деньга. И Аксёнов употребляет это слово и на татарском, и на русском со знанием дела.
Но минуем опознавательные знаки произведения и выйдем на столбовую дорогу повествования.
Роман потрясает несколькими главными темами. Одна из них – ужасающий голод военных лет. Эта тема начинается с первых же страниц романа:
«Дай мне руку, и идём. В нашем районе открыты питательные пункты. Мне выданы талоны!» – горделиво воскликнула тётя Котя. «…» Вместо того чтобы растянуть эти свои талончики на две недели, она собрала всё семейство и двинулась в «Пассаж», под стеклянной крышей которого как раз и располагался основной питательный пункт. <…> В меню было одно блюдо – «горячий суп с капустой». Отнюдь не щи и уж тем более не борщ. <…> «Суп» обладал удивительной зеленоватой прозрачностью, потому что в нём не было никаких питательных добавок: ни картошки, ни крупы, ни свеклы, не говоря уже о мясе или масле. <…> Иными словами, питательный состав был близок к совершенству: горячая вода с кусками капусты.
Мы <…> покончили со своей едой, не вдаваясь в подробности. Миски и ложки у нас тут же отобрали и показали нам всем на выход. Запомнилось ощущение горячей тяжести в желудке.
«Хоть и противно, а всё-ш-таки полезно», – сказала тётя Ксеня.
Вокруг среди выходящих повторяли популярную фразу тылового кошмара: «Жить можно».
«По крайней мере, сегодня», – дерзковато хохотнула школьница Шапиро.
<…> Пытаясь вспомнить сейчас страшную голодную зиму 1941–42-го, мне кажется, что мы, тогдашние дети, подсознательно испытывали ощущение полной заброшенности.
<…> К 1943-му положение немного изменилась к лучшему».
Тут появляется вторая тема, одноимённая с названием всего романа, – Ленд-лизовская, то есть продовольственная и вещевая помощь союзников.
«По продовольственным карточкам стало возможным иногда получать невиданные доселе продукты: белое мягкое (для намазывания на хлеб) сало – лярд, яичный порошок для омлетов или просто для посыпки поверх сала, мясные консервы, ветчинные консервы с ключом на мягкой металлической ленточке, сгущённое молоко, сухое молоко в пакетах с непонятными английскими надписями, пакетики чаю на одну заварку… и т. д.
Поставки продовольствия в рамках lend-lease (в-долг-с-рассрочкой) не только уберегли миллионы детей от истощения и рахита, они также подняли общее настроение. Еда прибывала к нашим желудкам, в общем-то, в мизерных количествах, однако народ вроде бы стал понимать, что
он не одинок, что о его детях пекутся в далёких странах, как тогда говорили, «свободолюбивого человечества».Хотя половина морских конвоев шла ко дну, а уцелевшие моряки Англии, Америки, Канады, Австралии… в советских госпиталях теряли руки, ноги, фрагменты лиц… повальный голод всё-таки был отодвинут.
Вместе с «глобальными поставками» продуктов осаждённая страна получала и вещевые посылки граждан свободного Запада. Акси-Вакси вдруг был ошарашен невиданными по красоте и качеству ботинками.
«…Я переворачивал их подошвами вверх и глаз не мог оторвать от неслыханных подошв, на внешней стороне которых, на обеих, во всю ширину красовались рельефные отпечатки герба Британской империи.
Эти гербы убедили меня, что я, полуоборванец в свалявшихся валенках и потрескавшихся галошах, не имею ни малейшего права щеголять в таких ботинках». (По ходу романа главный герой Акси-Вакси начинает выступать и в первом лице тоже – полнейшее единение автора со своим героем.)
История эта завершилась тем, что Акси-Вакси отдал заморские ботинки тётке, и та отнесла их на толкучку. На полученные деньги купили «пакет яичного порошка, банку сала, две банки тушёнки, три баночки сладчайшей сгущёнки и три кирпича ржаного хлеба. Семья воспряла…»
После проеденных ботинок появился ещё один заокеанский подарок – «штаны из Штатов!» «Тёмно-голубые жёсткие штаны…» Слова «джинсы» тогда ещё в обиходе не было, но качество было отменное. Штаны эти «обладали особыми свойствами: с течением времени они приобретали формы хозяйских ног, а если вы повисните на чугунной пике городского парка, не паникуйте – выдержат!»
Их-то уж Акси-Вакси ни на какие продукты не поменял, носил до заплат.
Третья тема – ужас на ужасе!
Когда Акси-Вакси не было и пяти лет, его родителей арестовали.
«Мама пропала в феврале. Ей позвонил майор Веверс, так я слышал от отца. Товарищ Гинз (Лидия Гинзбург. – Прим. автора), я был бы вам очень благодарен, если бы вы нашли время заглянуть к нам на Бездонное озеро. В любое время, хотя бы даже сегодня.
<…> В начале июля пропал отец.
<…> В конце июля приехала опермашина за Акси-Вакси. В большущей квартире все комнаты были уже запечатаны, кроме детской, где ребёнок ютился вместе с двумя русскими старухами, Евфимией и Авдотьей».
Поясню. Большая квартира осталась после ареста отца Акси-Вакси – председателя Казанского горсовета.
«Явились трое: два толстозадых дядьки и одна толстозадая тётка… Стояла летняя светлая ночь. Старухи выли в голос, провожая единственного дитятю».
И далее:
«Эпоха была характерна огромными детскими спальнями. Проснувшись, я уже не мог уснуть… Вокруг истерически бесновались старшие дети. Все они, как и я, были детьми врагов народа… Я боялся вылезти из-под одеяла. Сосал хвостик последнему домашнему животному – набивному слону».
<…> Часами он стоял перед огромными окнами, кое-где заколоченными фанерой. Подсвистывал ледяной ветерок. Высокие своды монастырской церкви ещё сохранили не вполне затёртые лики святых. Дядя Сталин улыбался с картины, держа на руках свою Мамлакат в матроске…»
Площадкой для прогулки детей служило монастырское кладбище, которое расчищала от снега «какая-то команда» в ватных штанах под охраной красноармейца со штыком наизготовку.
За ним сюда, в детдом в «Коросте» (Костроме. – Прим. автора), добившись специального разрешения, приехал дядя, Адриан Васильевич Аксёнов. Малыш принял его за папу. Читать всё это непросто. Дядя ведёт племянника через чёрно-белое кладбище-сад. Торопит, чтобы всё это поскорее осталось позади и навсегда скрылось.