Казанский вокзал

Мишутка дернул старика за рукав, но Овсенька и сам уже услыхал приближающуюся со двора машину и, торопливо застегивая штаны и жмурясь от яркого света фар, прижался к стене.

Автомобиль вдруг остановился. Из него выбрался рослый парень в долгополом пальто.

– В сортир Москву превратили, - проговорил он, смерив Овсеньку взглядом.
– Огнеметом надо выжигать, как тараканов...

Лик-то у него какой... Иисус Христос прямо, и строгий такой же, - подумал старик.
– Чего это он про тараканов?

– Ваша правда, - согласился на всякий случай Овсенька.
– Ну, так мы пойдем...

Первый удар пришелся в ухо - шапка слетела наземь, второй в грудь - старик ударился боком в стенку и сполз в лужу. Громко замычав, Мишутка вдруг бросился на обидчика, но тот схватил мальчика за руку, в которой был зажат перочинный ножик, и швырнул на старика. Хлопнула дверца, машина уехала.

Овсенька торопливо ощупал мальчика - тот вырвался.

– Ты чего? Ножичек? Да щас... щас найдем... где-то тут... да вот!
– И он со счастливой улыбкой протянул Мишутке плохонький перочинный нож с коротким ржавым лезвийцем.
– Эк ты его! Ну, не плачь, чего... забудь, ладно... Чего не бывает... Поделом ведь: не пачкай... Впредь мне, дураку, наука...

Кое-как пристроив на голове шапку, потянул Мишутку из подворотни.

В метро на Овсеньку с веселым любопытством уставилась компания подростков в кожаных курточках с заклепками и бахромой. Старик отвечал им взглядом боязливым, но ласковым: Тут-то, в метре, бить не станут... Наконец парень, перевязавший голову по-пиратски черным платком, наклонился вперед и, едва сдерживая смех, спросил:

– И тебя Бог создал по своему образу и подобию, а, дед?
– Вытянул руку к Овсеньке: - Посмотри на себя в зеркало, дед, я тебя умоляю!

Старик глянул: черный, лохматый, страшный.

Пацаны громко захохотали, и только тогда Овсенька разглядел: в руке у пирата было не карманное зеркальце, а песья фотография. Хотел сплюнуть, да воздержался: вдруг обидятся?

Прежде чем вернуться к Пицце, он купил в киоске на Плешке бутылку водки. Вздыхая, считал и пересчитывал мятые денежки - но делать нечего: день рожденья. Да и настроение сделалось - выпить.

К вечеру Пицца включила электрообогреватель, и в вагончике стало душно.

С удовольствием наблюдая за ловкими движениями женщины, собиравшей на стол, старик неторопливо рассказывал о приключении в подворотне на Мясницкой.

– А Мишутка-то - с ножичком!
– с восхищением сказал он.
– Надо же! Мал, мал, да вон как за старого вступился...
– Он запнулся и уставился на мальчика, вдруг издавшего странный горловой звук.
– Ты чего, малый, а? Не плачь, Москва слезам не верит, да и времена...

– Времена...
– Пицца вздохнула.
– Поостерегся бы мальчишку таскать туда-сюда в такие-то времена. А ну пропадет? Ему десяти нет, а он с ножичком...

Старик согласно покивал:

– Конечно, конечно... Так ведь и дома сидеть - знаешь...

Пицца снова вздохнула: знала.

Дверь распахнулась, из темноты раздался голос Синди:

– Помогите же, суки, втащить его!

Пицца с Овсенькой ухватились за толстые мужские руки и втянули большого человека в вагончик. Сзади его подталкивали Синди и Барби.

– На кой он вам сдался?

– сердито спросила Пицца, разглядев на голове мужчины кровь.
– Где подобрали?

Мужчина, рыкнув, с трудом перевернулся на бок и застонал. На нем было добротное пальто и дорогие ботинки.

– Во дворе валялся, - отдышавшись, объяснила Синди.
– Там же холодища, еще сдохнет, ну и решили... да ладно тебе, не мурзись!
– Присев на корточки, она быстро и умело обыскала мужика, сняла часы на золотом браслете, бросила на стол кожаный бумажник.
– Ну вот...

Она вытащила из бумажника пачку денег и присвистнула.

– Баксы, - сказала флегматичная Барби.
– Значит, его не грабили, а просто били. Сколько?

Синди зажмурилась: много. Синяк под ее левым глазом почти скрылся в морщинках. Очень много.

Мужчина на полу опять застонал.

– Так.
– Синди деловито пересчитала купюры, отделила тонкую пачечку Пицце: - Твоя доля. С горкой.
– Несколько бумажек сунула Овсеньке: - Мишутке на конфеты.
– Остальное спрятала под юбкой, облизнулась.
– Гуляем?

– А если он очухается и схватится? Или дружки какие-нибудь заявятся?Пицца покачала головой, похожей на огурец.
– Они тебе глаз на жопу натянут - телевизор сделают.

– А ты трепись поменьше!
– огрызнулась Синди.

Овсенька с любопытством разглядывал хрусткие зеленые бумажки с портретами американских президентов и не мог сообразить, сколько ж ему обломилось: десятка, двадцатка, еще десятка...

Поколебавшись, Синди все же вернула в бумажник одну купюру и, хитро усмехнувшись, опустила его в карман мужского пальто. Погрозила пальцем старику - спрячь!
– и налила себе водки. Жадно проглотила, выдохнула:

– Ну, осталось придумать, за что пьем!

– У меня сегодня деньрожденье, - сказал Овсенька.
– Сто лет в обед.

– Чего ж молчал?
– вскинулась Синди.
– А ну-ка!
– Выдала Барби деньги: - Гуляем! Водки, мяса, шоколада - не жалей! И быстро у меня! Хлеб есть?

Барби, ворча, отправилась в магазин.

Сестры-малышки жили неподалеку от Плешки и работали главным образом на Казанском вокзале. Издали они походили на девочек-подростков, взгромоздившихся на высоченные материны каблуки. Выдавали их пустые равнодушные глаза и обилие штукатурки на потрепанных физиономиях. Они носили пластмассовое золото в прическах, латунное - на пальцах и с ранней весны до поздней осени не носили ничего под платьями, о чем знали на Казанском все: носильщики, милиционеры, бандиты и даже Овсенька. Брали их обычно парочкой.

Пока Барби бегала за выпивкой, Синди рассказала о сегодняшнем клиенте: толстяк, пригласивший ее к себе домой, называл себя деятелем августовской революции. На баррикады у Белого дома он пришел со сломанной рукой в гипсе, на котором оставили автографы Ельцин, Руцкой, Хасбулатов и другие знаменитости. Клиент с гордостью показал этот гипс, хранившийся, как святыня, за стеклом в серванте.

– Заплатил?
– деловито осведомилась Пицца.

– У меня не заплатишь. И бутерброд с сыром дал, гадюка.