Казанский вокзал

Она презирала мужчин. Я люблю любовь, - говорила она, а они работы требуют.

Вернулась Барби с огромной полиэтиленовой сумкой, доверху набитой снедью и бутылками. Пицца и Синди принялись разбирать пакеты и кульки, а Барби нарезала ветчины для Мишутки. Мальчик глотал мясо не жуя: проголодался. А когда наконец насытился - сделал себе бутерброд потолще про запас и убрался за фанерную перегородку, где стоял топчан и жил смирный котенок.

– Следы-то у него вроде прошли, - озабоченно заметила Барби. Ты шейку ему мазал чем-нибудь?

– Само зажило, - ответил Овсенька.

Речь шла о мозоли на Мишуткиной шее, натертой ошейником, который мать надевала на него, когда перед уходом на работу сажала мальчика на цепь.

– Я б такую мамашу в дерьме утопила.
– Синди хлопнула в ладоши, приглашая всех к столу: - Наливай, Евсень-Овсень!

Выпили за старика, за его родителей, и снова разговор вернулся к Мишутке и его жестокой матери. По такому случаю Барби поведала историю о святой материнской любви: во время Ленинградской блокады одна женщина, спасая дочь от голодной смерти, жарила на сальной свечке собственные пальцы, отрубая их по одному - на обед, на ужин...

– В прошлый раз она у тебя свои сиськи жарила, - ядовито заметила Синди.
– Скоро до жопы дойдешь. Повело тебя...

Овсенька вспомнил свою военную службу в осажденном Ленинграде. Однажды при авиационном налете осколком бомбы ранило госпитальную лошадь, и люди, стоявшие в очереди за хлебной пайкой, набросились на несчастную животину и разорвали - живую - на кусочки...

А Барби действительно повело. Всякий раз, напиваясь, она начинала рассказывать о своем сыне: как ходила беременная по обувным магазинам, где часами наслаждалась запахом кожи; как одна добиралась до роддома, оставляя на асфальте влажные пятна: по пути отходили воды; как щекотно поначалу было кормить малыша грудью; как лечила мальчика от малокровия черной икрой, а он ту икру выплевывал ей в лицо; как ревела, когда он впервые выговорил мама... Все знали, что никакого ребенка у нее не было, но когда Барби, глотая слезы, повествовала о том, как сдавала ребенка в приют, женщины непременно плакали.

– Сидим это мы с ним в приютском садике, а он мне вдруг и говорит: мама, я понял: маленькие кошки - это кошки, а когда кошки вырастают, они становятся собаками...

– Эх, девки!
– Овсенька шумно высморкался.
– Вспомнишь, как жил, и что? Три разочка вкусно поел да разок сладко поспал - и все...

– Золотое у тебя, Овсенька, сердце, - сказала Барби, вытирая нос тряпочкой.
– Давайте, девки, за Овсенькино сердце выпьем!

– Да нету у меня сердца, истерлось!
– Старик подмигнул Барби.
– Какая-то жила внутри дрожит, и все. Старики - народ бессердечный...

Ему вдруг захотелось чеснока. Сошел бы и лук, но ни чеснока, ни лука у Пиццы не оказалось.

– Щас!
– Барби с трудом поднялась, упираясь обеими руками в стол.
– Будет тебе чеснок, золотая рыбка...
– Шагнула к выходу и, пошатнувшись, ударом ноги распахнула дверь.
– Отцепись, плохая жисть, прицепись хорошая!

– Да стой ты, кобыла!
– Синди вцепилась ей в юбку.
– Мусора заметут!

– Эй!
– крикнул из темноты Алеша Силис.
– Дед у вас?

– Здесь я, Леша!
– обрадованно закричал Овсенька.
– Заходи, погрейся!

Помахивая рукой перед лицом (накурено было - топор вешай), Алеша поднялся в вагончик. Это был молодой свежий мужчина со скуластым розовым лицом, близко и глубоко посаженными глазами и всегда плотно сжатыми губами, над которыми темнела тоненькая полоска усов.

– День рожденья у деда, - сказала Пицца, наливая Алеше.
– Сто лет в обед.

– А этот уже наобедался?
– Сняв форменную фуражку, сержант брезгливо переступил через лежавшего на полу мужчину.
– С такими вот и погоришь, Пицца. Что у него с башкой?

– Ударился.
– Пицца вытащила из-под стола табуретку и придвинула к Алеше тарелку с холодным мясом.

– Мишутка где?
– спросил Силис, чокаясь с Овсенькой.
– Со здоровьицем!

– Тут он, живой-здоровый.
– Старик с любовью смотрел на милиционера.
– Хороший ты, Алеша, человек, правда!

– А я с тобой и не спорю, - усмехнулся Силис.
– Тебе кто морду набил?

Синди пьяно погрозила ему пальцем:

– Я попала в автомобильную аварию, товарищ сержант!

– Это не авария, это ручная работа, - без улыбки возразил Алеша.
– Про Громобоя слыхали? Помер. Целый день на тротуаре провалялся, только сейчас за ним выехали...

– Помянем Громобоя!
– предложила Барби, уже забывшая о чесноке.
– Ну и сволочь он был!..

Мужчина на полу зашевелился и с рычанием сел. Обвел шальным взглядом компанию - и вдруг заорал во всю глотку:

О чем задумал, Громобой,

Иль ты боишься смерти?

Пицца захохотала дурным голосом, а мужик продолжал:

Ты будешь счастлив двадцать лет,

Я слова не нарушу,

А ровно через двадцать лет

Отдашь свою ты душу!..

Синди и Барби зааплодировали.

Взял в руку финское перо

И кровью расписался...

И так же внезапно, как начал, мужик оборвал песню и схватился за голову:

– Вот гады! Ну гады же! Глянь, что там у меня?

Пицца презрительно скривилась.

– Ничего. Дурная башка только.

Барби протянула ему стакан:

– Поправь головку, лох.

Он не раздумывая проглотил содержимое стакана и уставился на костлявые коленки Барби.

– Я не лох.
– Встал - головой под потолок.
– Я русский человек. И исключительно православный!

– И как тебя такого уработали?
– задумчиво проговорила Синди.
– Ну, ладно, топай отсюда. Живой - и слава Богу.

Он посмотрел на нее своими маленькими бараньими глазами и вдруг по-детски улыбнулся. Достал из кармана бумажник, не глядя вынул купюру (единственную, оставленную ему Синди).

– Я угощаю, девушки.
– Развел руками: - Извини, сержант. Они меня от смерти спасли. Я правильно говорю? Я человек исключительно благодарный! За мой счет, девушки.

Женщины переглянулись.

– Ладно, сядь!
– велела Синди.
– У нас и без тебя есть что выпить. Тебя как звать, облом?

– Гордым именем Иван.
– Скинув пальто на кучу старого тряпья в углу, где Пицца хранила прокатные костыли, Иван сел рядом с Барби, которая сонно шевелила губами и кивала стакану.
– За кого пьем? За меня?