Каждая минута жизни

Рейч медленно встал, словно какая-то неумолимая пружина подняла его.

— Ты говоришь правду, Вальки… — произнес он торжественно, будто говорил со сцены. — Да, я всю жизнь был трусом, был тряпкой. Всю жизнь я боялся бросить вызов подлости, насилию, молчал, отсиживался, ждал… Но никогда я не продавал свою душу! Слышишь? И никогда не продам ее. Никогда!

Неизвестно, чем бы закончился этот разговор, но на дорожке неожиданно показалась Бетти. Валькирии показалось, что она смертельно бледна, и шаги какие-то неуверенные, и господина Карнаухова нет рядом. Что случилось?..

Валькирия шагнула ей навстречу, но Бетти отшатнулась от нее, прошептав сдавленным голосом:

— Не прикасайтесь ко мне!

— О! Еще одна святая! — воскликнула Валькирия.

Бетти кинулась к отцу, припала к его плечу. Заплакала навзрыд.

— Папа… папа… Они убили Вальтера!..

— Что ты говоришь? — не понял Рейч. — Успокойся.

— Они убили Вальтера! — повторила Бетти и перевела взгляд на Валькирию. — Она его убила!

— Ты спятила! — лицо Валькирии покрылось серой пеленой, губы сжались и побелели. — Герберт, не слушай ее. Вальтер скоро будет с нами.

— Не будет… — внезапно опавшим голосом произнесла Бетти и протянула отцу телеграфный бланк. — Вот… я была на почтамте… из Ульма…

Рейч взял бумажку. Наклеенные латинские буквы показались ему неразборчивыми, чужими, он никак не мог проникнуть в их смысл, собрать все слова вместе. Голос его звучал отрывисто, почти как у школьника, изучающего алфавит:

— «Ваш сын… Вальтер Мария-Гросбах Рейч… погиб во время… во время… что это?.. не пойму… во время испытательных работ… испытательных работ в Бремерсгафене. Следствие по делу об его участии… Прайд-Ромеро… прекращено… Прекращено!..»

Больше у него не хватило сил говорить, он вдруг сник и, схватившись за спинку скамейки, опустился на нее.

Валькирия выхватила из услышанного только последнее слово «прекращено». Оно пронзило ее надеждой.

— Я же говорила, Герберт, они прекратят все!.. — Схватив телеграмму, она в следующее мгновение осознала смысл случившегося. Сдавленный вопль вырвался у нее из груди: — Погиб!.. Мой сын погиб!

Прижав телеграмму к груди, она с искаженным лицом кинулась в коттедж.

* * *

Через несколько дней, поздним вечером, в комендантской комнатке рабочего общежития раздался телефонный звонок. Николай Онисимович снял трубку. Спрашивали Максима Петровича. Николай Онисимович, расстегнув ворот рубахи — в комнате еще стояла жара после знойного дня, — проворчал, что в такое время звонят только бессовестные люди, завтра вставать на работу, тут не рестораны.

Однако женский голос в трубке упрямо домогался своего:

— Очень вас прошу, дорогой товарищ. Позовите… С ним будет говорить его дочь. Светочка Заремба.

— Дочь? — даже испугался Николай Онисимович, для чего-то прикрыл трубку рукой и огляделся. — Вот так бы сразу и сказали.

Заремба явился в спортивных трико и майке, хмурый со сна, растрепанный. Не мог никак сообразить, кто звонит и почему такая ночная срочность.

В трубке он узнал голос дежурной сестры, добрый, извиняющийся. Та сказала, что Светочка тут, рядом. Вот она берет трубку.

— Светочка? — внезапно как бы отяжелел Заремба. Нашарил у себя за спиной стул, опустился на него. Обеими руками ухватился за трубку: — Я слушаю тебя, Светонька!

— Папа! — зазвенел голос дочери, до такой степени знакомый и беззаботный, что у Зарембы перехватило дыхание. — Мне завтра будут делать операцию. Слышишь, папочка?

Ее слова были простые, будничные, она его о чем-то просила, кажется, о какой-то книге, хотела, чтобы он обязательно отыскал ее, на нижней полочке слева, про птиц хотела почитать и еще про капитана Гранта…

— Слышишь, папочка? Жюль Верна. В коричневом переплете. У нас показывали по телевизору кино о нем, а я ничего не знаю. Девочки рассказывают такое интересное, такое интересное, а я ни бу-бу…

Потом она говорила о школьном товарище Сашке, что принес ей вчера гербарий, сделанный всем классом, о том, что под окнами больницы асфальтируют улицу, рабочие поставили транзистор, и слышна музыка, такая музыка!

— Ну, чего там? — испуганно спросил Николай Онисимович.

— Говорит, у них музыка под домом… асфальтируют тротуар… — невнятно пробормотал Заремба.

— А-а, — протянул комендант и покачал головой.

— Папа, а где мама? — неожиданно спросила дочь.

— Мама немного заболела, но ты не волнуйся, она скоро встанет, и мы с ней придем к тебе, доченька.

И тут он услышал голос Рубанчука. Видно, Андрей Павлович так и не ушел сегодня домой. В его голосе чувствовались крайняя усталость и едва скрываемое напряжение. Он сказал, что в больницу завтра приходить не обязательно. У них уже все готово. Настроение у девочки отличное. Температура держится на уровне.

— А как Антон Иванович? Поправляется?

— Как вам сказать… Вы же понимаете, инфаркт в его возрасте — это серьезно. Состояние средней тяжести. Надеемся, что все обойдется. Ну, а операцию, Максим Петрович, буду делать я сам.

— А западные немцы? — без всякой связи спросил Заремба. — Они что?.. Доктор Рейч, а?

Ответа долго не было. Тишина показалась странной, пугающей. Потом Рубанчук понизил голос почти до шепота:

— Доктора Рейча уже нет… Мне сообщили, что на обратном пути… Короче, не выдержали нервы… — После короткой паузы Рубанчук добавил: — Очевидно, для него это был единственный выход. Сами понимаете… Единственный выход из тупика. — И снова через паузу послышался вполне уравновешенный, убедительный голос Рубанчука: — Вас это пусть не трогает. Девочка ваша — молодчина. Вот что самое главное, Максим Петрович. Просто отличная девчуха. Еще раз передает вам привет…

Заремба положил трубку, посмотрел на коменданта.

— Завтра у нас очень трудный день, Николай Онисимович.