Казнить нельзя помиловать

Портрет получился не ахти, какой-то авангардистский, в стиле Модильяни, все авангардистское и непонятное в искусстве я отношу к творчеству Модильяни, мне ужасно нравится его фамилия.

Как только портрет вылез из принтера, я понял, что Юля мне никогда не позвонит. Оно ей надо? Она же умоляла меня не говорить настоящим ментам про нее, я ничего и не рассказал. Неужели она сама проявится, как портрет в моей игрушечной программе? Наверное, у Юли есть собственный парень, она с ним гуляет по казино и дискотекам. Меня только мучила мысль, почему она случайно попала в ту квартиру, где ей «настучали по репе» и подожгли. Мое случайное вторжение в такую квартиру не считается: если бы не закрыли военную кафедру, я бы ходил себе на работу в банк. Мамуля нашла мне очень теплое местечко в качестве начинающего юриста, а здание банка располагается прямо под окнами нашего дома. Такой маленький уютный особнячок, теперь я прохожу мимо него и смертельной завистью завидую курящим молодым людям. Они дымят на улице, синие от холода, и презирают всех, кто проходит мимо.

— Что это у вас, Денис Александрович? — Сергей Петрович тихо, как кошка к миске с «Вискас», подобрался к моему столу.

— Портрет подозреваемой.

Пришлось придвинуть мое произведение поближе к Стрельникову. А он даже не взял его в руки, так и разглядывал рисунок, нависнув над столом. Шевелил пальцами в карманах брюк и мычал нечто нечленораздельное. Потом по слогам произнес:

— Идите домой, Денис Александрович.

И-ди-те до-мой, Де-нис А-лек-санд-ро-вич!

Очень длинно и неудобно произносить чужое имя по слогам. Значит, мой портрет не получился. А жаль! А еще мне стало жаль Стрельникова, столько мук он терпит со мной. Проходя по коридору, я удивился: старые газеты больше не мешались под ногами, краска на стенах подсохла, двери кабинетов зияли разверстыми пастями, и оттуда доносились громкие голоса, нецензурная брань и дым валил коромыслом. В коридоре сидели, стояли и даже лежали всякие темные личности. Когда я вижу на улице таких, я сгибаюсь под тяжестью своего роста и стараюсь превратиться в муху или комара. Комарику всегда легче прошмыгнуть мимо темных личностей, ведь я не знаю, какие мысли шевелятся в головах отверженных. Но еще ни разу я не встречал их в таком количестве, когда в одном месте собрано чересчур много деклассированных элементов, а это чревато для обоняния. Я дернул носом и в два шага преодолел коридор. Мне ужасно не хотелось погружаться легкими и сознанием в мир этих людей. Интересно, а у них есть мамули со страдающими глазами?

На улице подморозило. Какая холодная весна! Я передернул плечами и застегнул «молнию» на кожаной куртке. Мне ужасно не хотелось идти домой, не знаю почему. Если я приду, обязательно позвонит мамина подруга и спросит: «Как твои дела, малыш?»

От ее ласкательного «малыш» меня обязательно вырвет, не будешь же каждому объяснять, почему…

Я ей отвечу: «В Багдаде все спокойно!»

И она повесит трубку. Потом мама позовет ужинать, отец спрячется за ящиком с рыболовными снастями. Я не сразу как-то заметил, что перестал мысленно дразнить маму детским прозвищем мутхен и мутер, а отца папахеном. В детстве я звал мою мамулю Тушканом, и она охотно отзывалась на это имя.

Что со мной произошло, почему мне не хочется идти домой? Даже аппетит пропал…

Я брел по улице Чехова, совсем как тот одинокий солдат по пустыне, загребающий ботинками зыбучий песок.

Так я добрел до улицы Фурштадтской и на перекрестке увидел, что летний пивной павильон уже работает. Это в такую-то холодину, на улице дубак, а два каких-то умника пьют пиво и сидят, словно им на черепушки льется жаркое солнце. Они упарились, вспотели и решили слегка охладиться. При внимательном рассмотрении я понял, что охлаждаются эти двое давно, наверное, с полдня сидят на холодном ветру. Оба сине-фиолетовые, с сизыми носами, зато куртки у обоих распахнуты, и они о чем-то спорят, горячо доказывая друг другу свои истины. Причем истина у каждого своя и другим усвоиться никак не может. Вот они и спорят, размахивая руками и галдя на всю улицу. Я даже прислушиваться не стал, а сразу понял, о чем они спорят, Вербный и агент Резвый. Твердым шагом я продефилировал прямо к их пластмассовому столику и уселся на третий стул с гибкой ножкой. Стул все время кренился набок, но я, обхватив его ногами, заорал:

— Добрдень, Леонид Ваныч, добрдень!

— А-а, это ты, сынок!

Тортилла даже привстал от радости. Он облапил меня толстыми ручищами и прослезился, правда, слезы у него все время текли ручьем, и не поймешь, то ли с горя, то ли с радости.

Если мне кто-нибудь сказал бы, что Вербный рад нашей встрече, в жизни не поверил бы, но от его слез у меня защемило в сердце, правда, я еще не знаю точно, где находится мое сердце, кажется, в правой стороне: там все время что-то стучит и пульсирует.

— Да, Леонид Ваныч, это я, — осклабился я, оглядев с ног до головы и агента Резвого.

Мне все время казалось, что костыль у него не настоящий, что-то вроде деревянной прикладки с ремнями.

Нет, костыль у Резвого оказался самым настоящим, из желтой блестящей деревяшки с подковой, с затертыми ремнями — все, как положено.

— Сынок, что там у нас? Как новый шеф? — обеспокоился Вербный, словно без него весь отдел мог взлететь на воздух.

— Ничего, ремонт сделали, чисто стало. Батарею починили, уборщицу сменили, все о’кей.

Никак я не мог понять, для чего я подсел к этим двум старикам. Что мне от них было надо?

— Сынок, может, пивка для рывка? — засуетился Леонид Иваныч.

— Можно! — сурово буркнул я, подтверждая желание «дернуть пивка для рывка» кивком головы.

От кивка мой подбородок уткнулся в жесткий воротник куртки, в шее что-то хрустнуло, и я наконец-то въехал, для чего мне понадобился Вербный.

— Познакомься с моим товарищем.

Тортилла наливал пиво в пластмассовый стакан, одновременно создавая огромную желтую лужу на столе. А когда он кивнул на Резвого, дескать, это и есть мой старый товарищ, все пиво из бутылки вылилось мимо стакана. Вербный тоскливо охнул и достал из авоськи еще одну бутылку «Адмиралтейского». Я таких авосек, честное слово, не видел уже лет тридцать, хоть мне самому только двадцать три.

— Это Геннадий Иваныч.

Геннадий Иваныч резво вскочил, забыв, что он инвалид первой группы, схватил меня за руку и стал трясти изо всей силы. Надо сказать, что он обладал недюжинной силой, так как решил отхватить мою руку до основания или оттрясти ее вконец и выбросить. Я дернулся и вырвал руку, стараясь не показывать товарищам, что мне неприятно, когда меня дергают за руку. Пальцы у Геннадия Иваныча потные и скользкие, а я этого до тошноты боюсь. Сглотнув горькую слюну отвращения, я припал к пластмассовому стакану.

«Авось, полегчает», — подумал я, взглядывая на отечное лицо Тортиллы. И еще не додумал до конца свою основную мысль: а что мне, в общем-то, надо от Вербного?..

— Ты нашел свою Юлечку? — огорошил меня вопросом Тортилла.

Поперхнувшись пивом от такого выпада, я закашлялся, а Геннадий Иваныч услужливо стал бить меня по спине, очевидно, желая вытрясти на сей раз мою душу. Я пригнулся ниже к столу, и рука Резвого проехала мимо моей спины, а он изо всей силы шлепнул ладонью по столику, пивная лужа от удара потекла на землю, и только после этого агент успокоился. Уселся на шаткий стул, шумно поерзал, устраивая удобнее свой костыль, и веско произнес:

— Я знаю, где твоя Юля.

Мой кашель разнесся по всей улице Фурштадтской, мне даже почудилось, что эхо отнесло его на улицу Чехова.

— Г-г-де? Где же она? — Мой кашель неожиданно прекратился, и я встал, держась обеими руками за пластмассовый шаткий столик.

Старики замерли, со страхом глядя на стаканы с пивом; кажется, они до смерти перепугались, что я опрокину их и им придется еще раз опустошать авось-чу, лежавшую под столиком прямо на земле.

— Она живет на Кирочной, на съемной хате. Я видел ее недавно на Мальцевском рынке.