Кембрия. Трилогия

Так что затаить дыхание на минуту‑другую и посмотреть, как любящая сестра набивает шишки о мебель, с Немайн бы сталось. Вот только постель сиды оказалась пустой и холодной. А раз завтра церковный суд – ждать можно совершенно всего! Зажигать свечу – морока. По родному дому можно и ощупью. Конечно, под ноги всегда может подкатиться шелковинка, их‑то в доме целых три, а ходить они не любят, всегда бегают, но если двигаться медленно и осторожно…

Сразу за дверью Эйлет услышала странные тихие, незнакомые звуки. То ли предсмертный писк мышей, то ли звон разбитого вдали стекла. Эти стоны отрывисто возникали, и быстро тухли в ночной темноте. Откуда – непонятно! Стало неуютно – но интересно. Вдохновенное любопытство – прирожденный порок всех кельтов. Когда от ощущения новизны захватывает дух, перестаешь смотреть под ноги. И вместо открытия получается синяк. А вырвавшийся крик спугивает чудо. И остается только укутанная полумраком столовая. Пятно тени у арфы в углу. И тени разбегающихся по углам шелковинок. Все фэйри любят музыку. А тень у арфы вырастает, и раздается голос Немайн:

– Доброй ночи, сестра. Тоже не спится? И ведь знаю, что суд мне неопасен! В крайнем случае доставит некоторые неприятности. А вот заснуть не получается. Может, потому, что я хочу оправдания, а не того, что… неважно. Посидишь со мной?

– Я шелковинок распугала, – повинилась Эйлет, – которые тебя слушали. Они не обидятся?

Клирику захотелось заломить руки и закатить глаза. Ну не мог он примириться с обилием бытовых фэйри в доме Дэффида. Хотел бы повидать, пощупать или послушать – но зрение не располагало к ночным иллюзиям, слух при крайнем напряжении улавливал далекий храп Гвен, и ничего менее громкого. То, что для Эйлет хоть глаз выколи, серым глазам без белков представлялось романтическим полумраком. Не выжженные краски дня, не сочные оттенки позднего вечера и утра – приглушенная мягкость. Домашняя. Плюшевая. И сестра тоже преобразилась… И вовсе она не блондинка – по славянским меркам, конечно. Так, светло‑русая. По местным меркам – образованная умница. Вот про шелковинок знать хочет. И задает вопрос эксперту. Кому знать все о фэйри, если не сиде? И что должна эта сида говорить, если вообще не представляет, кто эти шелковинки такие. Образ, исходя из звучания и того, что им каждую ночь миску сливок ставят, на троих, получался такой – шестилапые гусеницы ласковой шерсти с мордочками котят. Лапки как руки, но волосатые. А вот бубаху достаточно молока. Но целый тазик на одного. Кстати, сливки и молоко из мисок куда‑то исчезают. Лизун на кухне довольствуется объедками – но и пользы от него чуть. На конюшне никто не живет – тамошние фэйри приходящие. Обитают в лесу, конюхам помогают за краюху хлеба. А на пивоварне до прошлого месяца, говорят, жило такое… Аж такое! Но как узнало, что Дэффид привел в дом сиду, так из пивоварни раздались тяжеленные вздохи – Немайн, разумеется, ходила на массаж и наблюдать выходки фэйри не могла – долго слышались ругательства, потом чудо‑юдо выпило на прощание полбочки пива и ушло насовсем. Топало при этом так, что земля тряслась. Приписали сие сиде. Бухгалтерия показала, что производительность пивоварни возросла на пятнадцать процентов по сравнению с прошлым годом, когда монстра присутствовала. В нечистоплотность своих работников Дэффид не верил. Говорил, его люди имеют право пробовать пиво и так. И даже захватить жбанчик домой. Но выпить столько они просто не в состоянии!

– Нет, что ты. Житейское дело. Думаешь, ты первая о них спотыкаешься?

Эйлет примерилась присесть.

– Не сюда, – торопливо вставил Клирик, – не сюда… Так, чтобы я тебя видела. Всю. Чтобы любовалась! Ты даже не понимаешь, какая ты сейчас красивая. У тебя волосы королевы Медб. Лучистые брови. Глаза – озера тьмы! И кожа белее льна.

А под этим льном ничего нет. И это не вызывало никакого отклика. Клирику стало грустно. И немного обидно. Вот ведь угораздило поселиться под одной крышей с шестью блондинками. В качестве рыжей!

– Это что, новое упражнение в меде рун? А про волосы королевы фей… Неужели правда?

– Правда. Золотые. Вот глаза не фиолетовые. Но золото с зеленью еще краше.

Немайн подошла, взяла руки Эйлет в свои, горячие. И смотрела – неотрывно – на руки. И что видела? Даже при том, что ночью ей светло? Что ногти пора соскоблить?

– Правда‑правда.

Ночью все кошки серы. И все фэйри, видимо, тоже – но сида стала другой. Низкий, хриплый голос – еще ниже, чем при переводе Книги.

Днесь Господь явил мне чудо, Девы тонкий стан огранив, Вот пред ней склонился разум, Воли воле не оставив. Плеск волн. Один из немногих приемов скальдической поэзии, которые удалось приспособить к валлийскому языку. Но и начальные, норвежские рифмы были. Сида это придумывает прямо сейчас? Или сочиняла тайком? Ей легко, ей записывать для памяти не надо. В ней единой поместилось Все величие вселенной. Бровь ее переломилась Бездной белых крыл над пеной! Закончилась виса, рухнула строгая форма хрюнхента, сбилась на страстный язык камбрийских бардов, плеск мерных волн обратился штормом. Пчел вино – ее дыханье, Очи – мудрость древних рун! Губы ласковы, как море! Грудь – морских коней бурун! Лишь когда каждое слово стало ударом в душу – сида замолчала. Голова вздернулась кверху, в глазах умирали светлячки. Эйлет на мгновение показалось, что вот сейчас Немайн ее поцелует. Как мужчина. Или превратится в парня – нет, уже превратилась, сейчас увезет далеко‑далеко, навсегда‑навсегда – к счастью. Но сида сделала несколько торопливых шагов назад.

– Вот так нас завоевывают мужчины, – сообщила тускло, – иные при этом ухитряются врать. Но я сказала правду. Могу присягнуть, как в суде, – тень ушей дернулась, – правду. Только правду. Всю правду. И если парень не может хотя бы повторить… не обязательно словами… гони в шею! Не справишься – помогу. Солжет – язык вырву.

Когда сида подняла взгляд, вместо огоньков страсти там теплилась сестринская любовь и проказливые чертики. Снова девочка, старшая младшая сестра… И до самого утра больше ничего. Кроме разве что арфы.

– Арфа… Это арфа?

– А что?

Эйлет еще в себя не пришла – а сида, как ни в чем ни бывало, возится с инструментом.

– Да уж скорее бубен… Арфа должна быть такой изогнутой. – Руки‑тени пытаются изобразить нечто женственное. – А это гроб. На боку, без крышки и донышка, со струнами, но гроб.

Или пианино. После того, как от него оторвали клавиши, педали, молоточки, и все такое. Клирик точно не знал, что. Но струны внутри были…

– Как вы на этом играете?

– Никак. Если мама не заставляет. Маме некогда. А у нас не получается! Даже у Эйры выходят только совсем простенькие мелодии.

Выяснилось, все не так плохо, как кажется. Хуже! Клирик видел перед собой второй по совершенству инструмент эпохи – за первым, органом, нужно ехать как минимум в Африку. К византийцам. А прославленная ирландская арфа… Ну не гроб. Это сгоряча. Ящик. Внутри щедро натянуты струны. Все. Желаете взять полутон? Прижимайте струну к деке рукой, другой играйте. Два полутона подряд? Или вовсе музыка в шотландском стиле? Из одних полутонов? Как хотите, так и успевайте. Ловчите. Изворачивайтесь. Иначе, ваш предел – корявый «Чижик‑Пыжик». Хотя… насчет одних полутонов – идея! Если все струны прижать разом… Чем‑нибудь. И привязать это что‑то…

Сида долго мучила арфу, перевела на нее свой посох и две рубашки – но звук изменился. Немайн придирчиво щипала струны – не играла мелодию, извлекала отдельные звуки и внимательно к ним прислушивалась.

Временами дергала две струны – по очереди, быстро. Иногда сливались в гармонии. Чаще противостояли в диссонансе. И сида принималась что‑то поправлять в своей конструкции.

Шелковинки притаились по углам. Эйлет их не видела, но знала – попрятались фэйри к утру, когда Немайн оставила арфу, и взялась за бумагу. А до того слушали. Тихо‑тихо. Не каждый день в доме играет музыка. И совсем никогда не играет для них – а ведь фэйри любят музыку больше всего на свете. Оказывается, не только молоком можно платить за доброту и помощь трудолюбивых шелковинок. То‑то последнее время в доме любая работа спорится, а недоделка завершается сама собой! Вон как сида их обхаживает. Но какие же непривычные звуки им нравятся!

У кельтских мальчишек, порок, именуемый любопытством, проявляется в крайней, совершенно неодолимой форме. Потому Тристан не спал. Несмотря на то, что выспаться перед длинным и интересным завтра стоило. Весь день, со звенящей комариной рани, он провел на ногах. Учитель, впрочем, встала раньше. Одевалась. Тристан не жалел об опоздании – все равно сестры не пустили бы. Главное, успел раньше стражников. Вместе с Глэдис и Дэффидом придирчиво рассматривал Немайн. Совсем не похожую на человека. Смазанные бараньим жиром волосы плотно прилегли к голове, фибула золотым клещом впилась в пелерину она отброшена за плечи – а значит, руки открыты. Левая – на перевязи. На Немайн два верхних платья – нижнее не влезло поверх повязки. Оттого видно подол рубашки – простой, белый, невышитый. Широкий правый рукав сцеплен булавкой – чтобы не оголять руку далее запястья, леди неприлично.

Сида нервничала. Старалась не показывать. Только поминутно прикладывала наружную сторону правой ладони к щеке. Как будто боялась, что кольцо со среднего пальца – алый камень зачем‑то замазан воском – вдруг исчезло. Вид у нее при этом становился нежный и удивительно беззащитный. Поймав взгляд Тристана, Учитель кривовато улыбнулась.

– Бывают пути, на которые встать легко, да потом цена дорогой окажется, – сообщила назидательно. – Вот и держишь на крайний случай. А соблазн‑то остается… Ничего. У хорошего барсука по три норы, в норе по три отнорка, у отнорка по трижды три выхода. Сколько всего?