Кенигсберг дюз пуа

Ближе к трём часам, пока в эфирах говорил отретушированный г-н Рыбаков, а телефоны с российскими симками вздрагивали от принятых сообщений, пришла первая вразумительная реплика из Москвы.

Москва требовала «незамедлительного освобождения» Мити и Гены.

Кёнигсбергский кабинет на тот момент заседал уже восьмой час. Бесперебойно. Все давно распустили волосы и содрали галстуки. Министр культуры Бар спал, подложив под голову нераскрытую папку с протоколами секретных кремлёвских заседаний. У тех, кто бодрствовал, звенели головы и тряслись руки от литровых порций кофе. Бухгальтер, взвинченная и бледная, разговаривала по двум телефонам сразу, сидя на столе в мятой сорочке, усеянной кофейными кляксами. Её туфли валялись на полу в нескольких метрах друг от друга. Правая нога рисовала невидимые восьмёрки.

Московское требование вызвало общий стон облегчения. По комнате пробежала волна хлипких аплодисментов.

– Таня? – произнесла Бухгальтер, прижав оба телефона к коленям.

Министр внутренних дел Волокитина соскользнула с подоконника.

– Ну, если они решили делать вид, что ничего не было, – сказала она, – я такое поведение предлагаю поощрять. Обоих придурков отдать. Немедленно.

– А здесь на амбразуру кто ляжет? – спросил министр обороны Шабаев. На его лице уже полчаса тлело разочарование. После двух лет снисходительного мата, которым Москва общалась с Шабаевым по телефону, ему очень хотелось, чтобы грипены утопили хоть что-нибудь под российским флагом. Хотя бы один ракетный катерок. Да хотя бы тральщик задрипанный! Здравомыслие вице-адмирала Дрозденко разбило его мечту.

– Я, – не задумываясь, сказала Волокитина. – Когда журы заголосят, подам в отставку. Уеду от вас всех на фиг в Новую Зеландию…

– Ладно, – Бухгальтер подняла телефоны обратно к ушам. – Кто за то, чтобы отдать придурков и скормить журам Таню, поднимите руки…

И руки поднялись.

Без пяти четыре, пока на площадях Кёнигсберга выстраивались вооружённые штампами милиционерши в парадной форме, пока к ним стекались первые ручейки российских туристов, манимые табличкой «ОТМЕТКА О ПРЕБЫВАНИИ НА ТЕРРИТОРИИ КЁНИГСБЕРГСКОГО РЕГИОНА», пока Москва вхолостую наводняла эфир опровержениями речи г-н Рыбакова, – в общем, в самый разгар комедии нашего экс-героя Митю вывели из камеры и посадили в автобус, набитый сотрудниками «Союзпушнины».

Приняв Митю, автобус выехал из Кёнигсберга и покатился на восток во главе пяти других автобусов c аналогичными пассажирами. Под утро караван остановился у латвийско-российской границы. Именно здесь, на нашей исходной позиции, мы высадим Митю из автобуса, передадим в руки некомпетентных органов и попрощаемся с ним навсегда. Ибо дальше, как и было начертано, ему навешают пиздюлей, ну а потом наложат грим, покажут по телевизору и отпустят жить, и ничего из ряда вон, кроме редких встреч с кёнигсбергскими журналистами, в его жизни более не случится.

Однако вернёмся в пятницу. В отличие от Мити, чья судьба уже двенадцать часов ходила по рукам, Гена ещё оставался номинальным хозяином своей. Известие о немедленном освобождении он принял с первобытным ужасом. И отказался освобождаться.

– Не хочу я! – крикнул он, вскакивая с дивана.

Диван находился в комнате для гостей на пятом этаже хай-тек-дворца КТВ-1.

– Не волнуйтесь, Гена, – редактор Чистова, немного поблекшая с утра, подошла к столу и налила себе минералки. – Это не милиция. Это МОНя. Ордера на арест у них нет. И быть не может. Наша охрана их не пропустит. И мы вас, разумеется, им не отдадим. А решение выдать вас России, – она залпом выпила минералку, – не думаю, что оно понравится нашим зрителям.

Редактор Чистова не ошиблась (она очень редко ошибается). Как только из экранов и мониторов полезла информация, что Митю под шумок вернули на Родину, население РЗР встало на дыбы.

Правительству при этом досталось не сразу. В начале седьмого министр Волокитина артистично взяла вину на себя и, посыпав голову пеплом, вылетела в отставку под речистое негодование всего остального кабинета. Правда о Митиной высылке была слита много позже – целых восемь дней спустя – а пока, насытившись избиением Волокитиной, вдохновившись победоносным кружением грипенов, три миллиона жителей РЗР сосредоточились на «Евровидении» и Гене.

Одним хотелось увидеть его на кёнигсбергской скамье подсудимых. Другие кричали, что не дело отдавать в лапы Кремля юного диссидента. Третьи, поправляя очки, замечали, что никаких законов Гена до сих пор не нарушил, а стало быть, дело это сугубо личное. Сходились все в одном: если руководство МОНи отдаст Гену Москве, оно отправится вслед за ним. Младшее и среднее звено МОНи грозило начальству забастовкой. Вокруг здания КТВ-1 и квартиры Гениного брата дежурили патрули антимилиции, готовые пресечь любые посягательства на права Гены. Самого Гену таскали из эфира в эфир, из студии в студию, с этажа на этаж; чаще всего он служил тематической мебелью, на фоне которой громко спорили и ехидно анализировали, но иногда ему давали и поговорить, причём в самый настоящий прайм-тайм.

Через неделю Гена так вписался в роль общественного деятеля, что начал предъявлять ультиматумы правительству Российской Федерации. В утреннем шоу «Не спать, Кёнигсберг» он дал пять советов Светлане Бухгальтер и наверняка дал бы шестой, не случись в тот момент спасительная рекламная пауза. Если вам уже неловко, представьте, какая моча ударила в Генину голову, когда ему нацепили на арендованный пиджак Янтарный якорь, а потом чуть не сделали почётным гражданином Кёнигсберга.

Хорошо, что из Риги приехала Надя Олеховская. Та, которая с хвостиками и санитарной сумкой, см. вторую главу. Она привела Гену в чувство – точнее, в несколько чувств, ключевым среди которых была пылкая влюблённость. Раньше случайное знакомство с Надей было для Гены фирменным лейблом, радужным знаком качества на его жизни; сама Надя казалась сияющей полубогиней. Её имя можно было гордо

упоминать всуе среди псковских знакомых, её можно было демонстрировать притихшему Мите, но влюбиться в неё было бы столь же абсурдно, как ухаживать за античной статуей. Лишь теперь, отметившись во всех телевизорах и украсив первую полосу каждого таблоида, Гена разглядел в Наде простую смертную. С высот, на которые он вознёсся в собственных глазах, она виделась не только досягаемой целью, но закономерным развитием событий, а когда такие видения натыкаются на реальных женщин, пылкой любви не избежать.

– Гена, ты что? – смеясь, отстранилась Надя в ночном клубе с большими диванами. – Я ещё столько не выпила!

И заговорила о чём-то постороннем.

С этой перемены темы началась любовь. С любви началось протрезвление. Через пару дней последнему активисту стало ясно, что высылать Гену больше никто не собирается. Москва забыла о его существовании официально. Телемарафон выдохся. КТВ-1 выплатило Гене 52.530 RUK, модный Артём снял ему модную квартиру на Улице 1812-го года, брат помог устроиться в местную ИКЕЮ, и судьба Гены утратила всякую развлекательную ценность для жителей Янтарной республики.

А что за судьба без развлекательной ценности? Сначала влюблённый, а затем просто выветрившийся, как заправская поп-звезда, вышедшая в тираж, Гена закончил тем, что в Кёнигсберге называется «съехать на Аллею».

Тех, кто съехал на Аллею, легко узнать. Только трудно их встретить в других районах города, не говоря уже об остальной поверхности Земли. Пока в нашем безразмерном, суетном мире мелькают годы и правительства, они пускают дым на своих третьих этажах. Они незаметно сменяют друг друга за стойками крошечных кофеен во внутренних двориках Аллеи. Они просыпаются днём, в половине четвёртого, и циркулируют по ароматным переулкам, безобидно улыбаясь заезжим шведским гимназистам. И если вы думаете, что в их жизни есть что-то особо трагическое, подумайте ещё раз. Подумайте о детях в Демократической Республике Конго. Подумайте о населении Порховского р-на Псковской области. На худой конец, вспомните единственного трагического героя нашей истории.