Кенигсберг дюз пуа

Митя отвернулся от Гениного хэппи-энда. Вышел на улицу. У входа в бар шелестели деревья, мягко подсвеченные снизу. Солнце давно зашло. На проезжей части наконец иссяк затяжной кёнигсбергский час пик. Стоял майский вечер, спокойный и прохладный, когда запах свежей листвы теснит выхлопные газы, и хочется бесцельно бродить по городу, а лучше целеустремлённо шагать вдоль сияющих витрин и полутёмных ресторанов на самую важную встречу, а ещё сидеть на скамейках, и ловить такси на другой конец города, и знакомиться с новыми людьми, и головокружительно пьянеть в ночном клубе с большими диванами, – одним словом, многообразно искать приключений на свою молодую задницу.

Нет, Митя не сдался сразу. Исступлённо трезвый, как и было запланировано, он сверился с картой, он прикинул маршрут до Балтийского района и даже поехал по этому маршруту, вглядываясь в щиты с направлениями и названиями улиц. Лишённый Гены, Митя не обратил внимания на то, что прикинутый маршрут пересекает Каштановую аллею. Да не абы где, а в самой гуще Торчка – ароматнейшего из всех ароматных мест Кёнигсберга.

Именно там, на перекрёстке Чапаева и Каштановой (в народе просто «Аллея»), Митя встал на светофоре. Роль этого светофора в новейшей истории трудно переоценить. Кто знает, как бы всё повернулось, не будь его там? Или покажи он Мите зелёный свет вместо красного? Лично мне вполне очевидно, что Митя промчался бы мимо, на всех парах и без тени сожаления. Он не решил бы закурить в ожидании зелёного света, не опустил бы стекло, не принюхался бы – и уж по-всякому не припарковался бы (после мгновенно проигранной внутренней борьбы) на улице Огарёва, что тоже вписывается в исторический перекрёсток.

– Охуеть, – прошептал Митя, выбравшись на тротуар. Ещё раз втянул в себя воздух. – Охуеть.

– А с чего, собственно, охуевать-то? – сказали за кадром. – Башло есть?

– Чего? – обернулся Митя.

Его взору предстал высокий мужчина в вельветовом пиджаке. И пиджак, и протёртые джинсы, и зелёная футболка с какими-то загогулинами были явно куплены в расчете на лишний вес, который так и не появился. Из-под джинсов торчали чёрные ботинки с тупыми носами.

Развязавшийся шнурок на левом расстилался по мостовой. Из всего гардероба впору сидели только очки-велосипеды на широком носу. Ниже носа была чеховская борода. Выше – большой лоб и волосы, стоявшие дыбом.

– Башло, извиняюсь, есть? – дружелюбно повторил мужчина, не вынимая руки из карманов.

– … Башло?

Мужчина посмотрел на Митю новыми глазами.

– Из России?

– Ну да.

– «Башло» - это деньги, – мужчина сложил три пальца в горсть и потёр их друг о друга. – Особенно в контексте предстоящей покупки алкоголя и лёгких наркотиков. Ты как насчёт этого? Подтянут?

– Ну да, – Митя не знал, что в таком контексте означает «подтянут». Он смело пошёл на риск.

Мужчина ёмко кивнул.

– Попотчуешь? Я тебе пригожусь.

– В смысле? – насторожился Митя.

– В смысле! – подтвердил мужчина. – В прямом. Первый раз здесь, я ведь правильно понимаю? Внове всё?

– Ну как бы да…

– Вот. Буйство глаз и половодье чувств. А я объясню и посоветую. Рогер, – он вытянул руку.

Митя пожал её.

– Дмитрий.

– Очень приятно, Дмитрий. Следуй за мной. Я отведу тебя в самое гостеприимное место на всей Аллее, – он развернулся и пошёл к перекрёстку, не дожидаясь Митиной реакции.

Да и какая, если уж на то пошло, могла быть у Мити реакция? Мучительные сомнения? Праведный гнев? Или другие преступления против психологической достоверности?

Взял и пошёл следом.

9. Сорняк или так

На перекрёстке они развернулись на триста пятнадцать градусов, лицом к югу и сотруднику милиции в синей форме.

– Привет, Володя, – деловито бросил Рогер.

– Салют, Рогер, – милиционер перенёс вес тела на другую ногу. Для этого ему пришлось на секунду оторвать спину от фонарного столба. Фонарь был сделан под девятнадцатый век.

– Здрасте, – пошевелил губами Митя.

Рогер тем временем уже шёл дальше, увлекая его за собой, – прямо по широкому тротуару, который пока ещё не заставили летними столиками и кушетками, мимо распахнутых дверей и тлеющих окон. Митя смотрел в эти окна, вглядывался в дверные проёмы и не понимал, зачем идти дальше. За каждым окном угадывалось самое гостеприимное место не только в Аллее, но и в мире, а иногда сразу несколько таких мест, с подлокотниками и без, и хотя многие из них были заняты, другие призывно пустовали. Однако Рогер вёл его дальше, сквозь нечастых прохожих – то самодостаточных, то собранных в шумные компании, – вокруг статуи Винни-Пуха и бюста Миклухо-Маклая, по краю узкой проезжей части, где ничего не ездило, кроме редких велосипедистов. Через два квартала они пересекли эту часть, сделали ещё несколько шагов, и тогда, наконец, Рогер вошёл в одну из распахнутых дверей.

Внутри, прежде всего, звучала музыка. Девушка с роскошными волосами сидела за роялем и, лаская клавиши, извлекала из него звуки, вальяжные и классово чуждые. На звуках как будто держалось всё остальное: и сводчатый потолок, расписанный сценами из неопознанной мифологии, и кирпичные стены с нишами и факелами. Посетители сидели и лежали, а точнее, возлежали и рассиживались на кушетках, пуфиках, коврах и в приземистых креслах с изогнутыми ножками и овальными спинками, опущенными на человеколюбивый угол. На круглых столиках, не выше тридцати сантиметров от пола, стояли пепельницы, кувшины с прозрачной жидкостью и блюда с орешками, пирожками, снетками, сушёными фруктами, сырными дольками и экологическими чипсами, – где-то почти пустые, где-то нетронутые, где-то используемые вместо пепельниц.

Стойка отсутствовала, да и официантов не было видно, но стоило Рогеру усадить Митю в кресло и плюхнуться на кушетку подле него, как из ближайшей ниши выплыл худосочный юноша в чёрном шёлковом балахоне.

– Привет, Профессор, – он кокетливо встряхнул причёской а ля Битлз. – Сорняк или так?

– Сорняк, – ответил Рогер. – Давай нам две мамаямайки для начала. Детские.

– С удовольствием, – кивнул юноша. Затем обратился к Мите. – Разрешите на ваш идэшник взглянуть, молодой человек?

Митя беспомощно посмотрел на Рогера.

– Паспорт покажи свой, – перевёл тот.

Проверив Митину зрелость, юноша удалился.

– Сорняк – это трава, что ль? – спросил Митя.

– В широком значении, – Рогер наклонил голову. – В более узком – гибрид сативы и индики. «Мамаямайка», к примеру.

– Понятно… - соврал Митя. Его глаза нервно забегали по стенам и посетителям. Затем, устав от зависти, упёрлись в прозрачную жидкость посередине столика. – А в кувшине что?

– Аш два о. Бесплатная, – Рогер взял один из перевёрнутых стаканов рядом с кувшином, налил себе воды, залпом выпил и вытянулся на кушетке, положив ноги в ботинках на пустое кресло сбоку. – Ты спрашивай, если есть ещё вопросы. Не на халяву ж мне… - он заёрзал, укладывая руки под голову, – твой сорняк тянуть.

Митя задумался. Вопросов у него накопилось порядочно, но на другой чаше весов лежала национальная гордость.

– Ну, если на ум ничего не приходит, – продолжил Рогер, не дождавшись ответа, – надо родовспомогать. Ты, Дмитрий, из какого славного города?

– Из Пскова я, – огрызнулся Митя.

– Да ну? – Рогер приподнял голову. Потом положил обратно. – Замечательный город Псков. Не далее, как в феврале к вам ездил. Была в вашем Педагогическом интересная…

– Это как ты к нам ездил? – не понял Митя. – У тебя гражданство есть российское?