Кент Бабилон

Пока на сцене объясняются в любви, страдают и предают, маэстро точными ударами топора превращает свиную ногу в аккуратнейшие, фирменные кусочки ветчины. После чего, гордый и счастливый, с добрым шматом честно заработанного окорока, возвращается за дирижёрский пульт.

Как-то отец посетовал: в их театр, в этот храм искусств, с приходом нового главрежа стали принимать кого попало. И что в театре, как нигде, профнепригодность видна сразу – взять хотя бы буфетчицу Нюсю, которая за пятнадцать лет ничему так и не научилась…

Такая ветчина, такие пироги, такой соцарт.

План ГОЭЛРО

Бабушка Оля – мама моей мамы – родилась в Питере и была у родителей седьмым ребёнком. Отец её Мортхель Соловейчик умел читать и писать, знал науку «стереометрия» и понимал чертежи. Работал он десятником – по-нашему, прорабом – на стройках империализма, по всей Санкт-Петербургской губернии. Это позволяло жить за «чертой оседлости» и даже иметь полдома на набережной Мойки. Пять её сестёр и братишка окончили гимназию и все «вышли в люди», сама же бабушка нигде не училась и прожила жизнь домохозяйкой. Когда бабушке исполнилось 16, её выдали замуж – в деревню, за отставного кавалериста, прослужившего 25 лет в каком-то казачьем полку. Кавалерист её бил и запрягал – когда в плуг, когда в телегу. В революцию бабушка от него каким-то образом сквозанула, правда, все документы остались у этого мужика. Она даже не знала, когда у неё день рождения, и в каком году родилась. Поэтому день рождения отмечала – в Международный женский день – 8 марта. Для неё это был праздник и официальный, и личный.

Несколько лет деревенского замужества не прошли даром. Хлеб бабушка резала по-крестьянски – прижав буханку к груди, ножом на себя. И, суп когда ела, – всегда подстраховывала ложку куском хлеба, чтоб ни одной капли не потерять. И пареную репу любила, и пареный горох, и на праздники – чисто по-кавалеристски – наливала себе водки в блюдечко, крошила туда ржаной хлеб и «сёрбала» отвратительную эту кашицу до полнейшего благочиния.

Кто обучил бабушку грамоте, не знаю. Скорей всего, здесь был замешан какой-нибудь ликбез.

Дедушка Яша был её вторым мужем.

…Воду мы носили из колонки, которая находилась аж на Грековской – это было в нескольких кварталах от Владимирской. В сенях у нас стоял фанерный стол, застеленный выцветшей клеёнкой, на нём – блестящий медный примус (тот самый, у которого колдовал отец, занимаясь с юными дарованиями) и два ведра с водой. Рядом со столом, в самом углу, висело бабушкино резное коромысло. На примусе часто что-то кипело, распространяя запах петрушки пополам с керосином. Бабушка умела носить вёдра на коромысле. Она считала это своё умение даром свыше и очень им гордилась. Папа, мама, дедушка и я обращаться с коромыслом не могли и носили воду «вручную», без каких-либо приспособлений.

Зато за керосином мы никуда не ходили. Раз в неделю на Владимирскую приезжал керосинщик. Он вёз на подводе испачканную мазутом, примятую в нескольких местах, чёрную цистерну и дудел в свою «керосиновую» дуду. Соседи вываливали из калиток, громко позвякивая бидонами, керосинщик презрительно орал своей лошади «Тпрррууу!» и останавливался, где хотел. Затем слазил с козел и доставал черпак с длинной ручкой. У цистерны выстраивалась очередь. Отпуск керосина начинался.

Это было очень удобно. Иначе пришлось бы носить керосин с Рыбного базара. Циркулировал слух, будто на Москалёвку должны пустить газовую ветку. Куда именно и когда – в то время не было известно. Известно было лишь то, что Лаврентий Павлович Берия оказался шпионом, за что и понёс заслуженную кару.

Я зачитывался Аркадием Гайдаром. «Военной тайной», «Судьбой барабанщика». Старик Яков, дядя-шпион… По ночам мне снились похищенные им секретные чертежи.

Вскоре я заметил, что отец прячет в ящике письменного стола какой-то чертёж. Подозрительным было то, что о чертеже он никому не говорил, а ящик стола всегда запирал. Я решил поинтересоваться. Письменный стол находился в одной комнате с моим диваном. Ключ от ящика отец хранил в спальне, в мамином трельяже – в жестяной банке из-под кильки.

Ночью я проснулся, подождал, пока глаза свыкнутся с темнотой, и потихоньку прокрался в спальню родителей. Сладко похрапывал отец, мама дышала беззвучно, как ангелок. Я приоткрыл дверцу трельяжа, и вдруг оттуда с грохотом выпала коробка с домино. Я сжался в комок. Отец тут же открыл глаза, перевернулся на другой бок и снова захрапел. Мама продолжала спать. Я тихонько собрал домино и взял ключ…

В папином ящике хранились какие-то электронные лампы – вероятно, запчасти для радиопередатчика, разобранный фотоаппарат и кусок медной проволоки, служивший, по всей видимости, передающей антенной. Чертёж лежал под старой спичечной коробкой с крошечными винтиками и гаечками. Это был план Харькова с подробнейшей схемой газовых коммуникаций и перспективой их расширения в 6-й пятилетке. Пользуясь этим планом, можно было запросто поднять на воздух не только все газовые коммуникации города, но и важнейшие объекты народнохозяйственного значения: Харьковский тракторный завод, электроламповый, плиточный, шарикоподшипниковый, о которых нам так много рассказывали в школе. Рядом были приведены важнейшие цифры развития народного хозяйства страны. По этим данным враг мог без труда разгадать наши военные тайны.

Я смотрел на чертёж и плакал. Вот уж не думал, что отец сотрудничает с иностранной разведкой! Мой плач разбудил родителей. Слёзы капали на секретную схему. Сонная мама ничего не могла понять. Отец понял всё. Сразу.

«Севка, ты только не подумай, что я шпион…» – испуганно начал оправдываться он. Я разревелся ещё сильней. И тогда отец стал просить меня – даже стыдно сказать, о чём. Он умолял ни одной живой душе о схеме не рассказывать. Клялся своим здоровьем, что чертёж вовсе не секретный. Что вырезал его из газеты «Красное знамя», и что это – план газификации Харькова. И что из плана видно, когда будет подведен газ к Москалёвке. И тогда я забуду, что такое запах керосина в сенях, и не нужно будет рубить дрова и завозить каждый год уголь, и у нас будет газовая плитка, как у людей, и духовка, и газовое отопление, а там, глядишь, и воду проведём прямо во двор! Но – не дай бог, чтоб я кому-нибудь сказал, что он хранит у себя чертёж. Потому что с нашей семьи уже довольно, и мой любимый шутник дедушка Яша уже отсидел шесть лет как немецкий шпион (почему-то именно как шпион – за анекдот!), и покойной тёте Соне чудом удалось вырвать его из их лап (в неё влюбился один бесшабашный энкавэдист-осетин, он же добился пересмотра дела). И что там разбираться не будут. И не дай бог – попасть кому-нибудь в их мясорубку!

…Первой мыслью было – бежать в уличный комитет.

Но отец родился под счастливой звездой. Я смалодушничал и наступил на горло собственной песне. Родители пошли досыпать. А я никуда не побежал и до утра размазывал солёные слёзы по щекам.

Вся эта история с газификацией, перепуганный, униженный отец, слёзы, подступающие к горлу, – и есть продолжение великого плана ГОЭЛРО – гениальной ленинской идеи электрификации всей страны.

Заповіт

До Митькиного появления на свет – папа не дожил. Умер он от сердечного приступа, когда Марина была на 7-м месяце. Последними папиными словами были: «Поешьте борщ, я добавил туда…». Какую приправу добавил в борщ отец, нам так и не довелось узнать. Скорей всего, это была киндза с молотым тмином. Папа привёз её из Грозного, где был с театром на гастролях.

«Скорая», приехавшая через час, констатировала то, что положено констатировать, и тотчас уехала. Кроме того, почему-то пришлось бежать ещё и в шестую поликлинику за справкой о смерти. Мать закрыла отцу глаза, обмыла его. Мы выпили водки и закусили отцовским борщом. Это был очень горький и солёный борщ.

Покупателю на заметку

…Первый мой рассказик о мифическом Грише Тарантуле был опубликован «Новым харьковчанином» – 23 августа 1996.

К искреннему изумлению – и моему, и редакции, – эта чисто лирическая история вызвала волну читательских откликов, уличающих меня во лжи, а затем – взлёт доллара, обвал гривны и падение цен на недвижимость по всей Украине.

С твоего разрешения, читатель, я приведу этот рассказец (а позже – ещё парочку, о том же Грише) целиком: