Кесарь

– Зэмля… Ощень холедно. Трудно.

Стрелецкий голова Кретов хмуро расшифровал:

– Земля мерзлая, киркам-лопатам не поддается, приходится костры жечь ежечасно, чтобы вгрызться поглубже!

– Н-да… Похоже фокус с подкопом не пройдет. Не дурнее нашего Лисовский, понимает, что в мерзлой земле ничего не нароем…

Однако закончить мысль мне не дал коротко хохотнувший Жеребцов:

– Свен небось привык, что у них земля где-нибудь в Готланде промерзает на три косых сажени – но у нас-то всего на пару аршин! Неужто не докопаетесь до рыхлой землицы, стрельцы?! Ежели так, Михаил, давай сменимся этой ночью – твоим куковать в ледяном лесу, на лапнике у костров, а мои будут в шатрах греться, да рыть подкоп!

Я прикинул обозначения русских мер длинны, вспомнив, что аршин – это шаг и равен примерно семидесяти сантиметров, а косая сажень – это расстояние по диагонали от носка ноги, до кончиков пальцев вытянутой в сторону руки, то есть чуть более двух метров. Ну если так, то копать до легкой землицы действительно неглубоко…

– Погоди, Давыд. Твои вои что же, костры жгут?

В этот раз Жеребцов посмотрел на меня так, словно увидел перед собой скорбного умом:

– А как еще-то?! Ты видел, какая пурга ночью шла? Хочешь, чтобы мои стрельцы замерзли насмерть?! Без костров не выжить, тут шкуры-то, накинутые сверху, не спасают… Да не бойся, фон Ронин, со стен костров наших не увидать, за версту же засаду разбили.

Я согласно кивнул, в душе все же засомневавшись: зимний лес хорошо просматривается, а огонек костра в ночи порой виден и за версту, особенно со стен. Конечно, пурга закрывала всякий обзор, но… Да ладно. Даже если и из-за костров Лисовский отменил бегство по восточной дороге, ничего уже не попишешь, Жеребцов прав – без огня в зимнем лесу вообще не выжить.

– Давыд Васильевич, ты бы хоть палатки малые разбил, шалаши какие для воев сгородил – все какая-никакая защита от холода. А то ведь действительно померзнете!

Воевода только отмахнулся:

– Не глупей тебя, немец, ставим.

После чего, хищно так втянув воздух носом – словно хищник какой, почуявший добычу, добавил:

– Чую, надолго задержимся под Суздалю…

– Надолго нельзя! У кесаря итак мало воинов, должны успеть! Так, Михаил, посты тебе нужно удвоить – а прочим стрельцам хоть в три, хоть в четыре, хоть в пять смен рыть гребанный подкоп! Без него нам крепость не взять!

Кретов хмуро кивнул, Свен удалился вместе с ним, несколько приободрившись; мы с Жеребцовым уже засобирались покинуть северный лагерь, удалившись кружным путем через лес каждый к своей стоянке, как вдруг с ближней надвратной башни бахнула пушка – а со стен прозвучало несколько выстрелов. После чего раздались грязные ругательства на польском и ломанном русском, а затем последовали и «приглашение» на переговоры:

– Эй, псы московитские! Хочу с главным говорить! – донесся гнусавый голос с хорошо различимым акцентом.

– А ты кто таков будешь? Не иначе, свинья литовская? – ответил со смехом кто-то из стрельцов.

Со стены раздался выстрел, а затем яростный крик, на последних словах сорвавшийся на визг.

– Я Александр Юзеф Лисовский, и я тебе язык вырву!

– Так ты спустись вначале, дятел гнусавый, а ужо потом поговорим…

Словесная перепалка вызвала у меня определенное любопытство; последовав вперед, к кричащим (но благоразумно держась в стороне от надвратной башни) я пригляделся к ворогу, высунувшемуся из бойницы надвратного облама – и с легким вздохом покачал головой.

Н-да уж… В моем представление Лисовский, начавший свою карьеру на службе у валашского господаря, отчего-то походил на Влада Цепеша с видимых мной картин: узкое, худое лицо, высокий лоб, расчесанные, длинные волосы и аккуратные вислые усы. Но нет! Со стены в нашу сторону смотрит полноватое, с рябым лицом и обвисшими усами страшилище, подстриженные под котелок волосы которого торчали в разные стороны! А от других татей тушинского полковника отличает разве что дорогой, расшитый золотом и серебром кафтан.

И ведь этот человек уходил от всех засад, да разгромил царскую рать в Зарайской битве! Н-да уж, внешность действительно обманчива…

– Ну, так кто из вас главный?!

Разбойный главарь все еще надрывается со стены – и, решившись, я сделал шаг вперед:

– Эй, выродок! Смотри сюда! Я – полковник Себастьян фон Ронин, командир рейтарского полка, вставшего у южных ворот кремля! Слышал про ложные обозы? Это когда твои воры хотели пощупать телеги, да нарвались на засаду?! Так то был я и мои люди! И да, под Калязином твоих всадников я тоже гонял и в хвост, и в гриву! Так вот, чучело – коли ты чего-то стоишь, давай сразимся; одолеешь – слово даю, что пропустим тебя и твоих воинов! Ну а если нет… Сговорюсь с твоими под мое полковничье слово, что помилуем в плену!

Однако же со стены в ответ раздался лишь издевательский хохот – после чего в бойницах показалось сразу несколько коротких ружейных стволов. Не иначе штуцеры?! Мгновением спустя грохнул залп – и я едва успел прыгнуть на землю, в то время как стоящие подле меня стрельцы попадали, пробитые пулями воров…

Выродок!!!

…Вернувшись в свой лагерь, я принялся спешно готовить рейтар к бою, уверенный, что в этот раз Лисовский точно решится повторить свой успех в Зарайской битве – ведь тогда именно внезапная вылазка из осажденного кремля подарила ему победу. По моей просьбе оба лагеря были также усилены по сотне стрельцов Жеребцова; приблизившись к нам на лыжах в пределах леса, позже ратники вошли в мой табор под покровом ночи.

Однако Лисовский не рискнул пойти на вылазку – вместо этого на дозор моих рейтар набрел перебежчик…

Приведенный моими людьми человек крайне худ и истощен. Глаза его смотрят словно сквозь нас, одежду заменяет какое-то рубище, а ноги обмотаны лишь грязными тряпками; никакой обуви просто нет.

– Кто это? – я невольно содрогнулся.

– Перебежчик из-за стен. – доложил солдат. – Говорит, что монах Спасо-Евфимиевого монастыря.

– Так и есть. Инок Александр я. – голос пришедшего глух, он попытался поклониться, но едва не упал.

– Оставь, брат, присядь у костра! Ты верно, хочешь есть? – я обернулся к солдату. – Принеси нормальную одежду и валенки.

Солдат тотчас ринулся выполнять поручение. Я же, немного поколебавшись, приблизил к незнакомцу котелок с кулешом, приготовленном на сале, с вяленым мясом.

– Не побрезгуешь из одного котелка с нами?

Монах изобразил некое подобие улыбки, после чего отрицательно покачал головой:

– Прости, добрый человек, не могу принять твоего угощения, ни ем мяса.

Я согласно кивнул, убедившись, что перебежчик действительно является монахом – ведь запрещено употреблять в пищу любые мясные продукты.

– Прости брат, не знал. Сейчас рыбы вяленой достанут, подварим ее чуток, чтобы мягче отделялась, да чтобы жижку горячую можно было пить… А ты пока сказывай, как из крепости ушел, да с чем к нам явился?

– Да с чем, чем… Нехристь лисовская не дает людям житья. Женщин ироды насилуют, не взирая на замужество и возраст. Стариков всех под корень вырубили, чтобы еду на них не тратить… Мужиков, кто роптал да за баб своих заступался, порубили – а кто уцелел, так теперь служат литовцам, не поднимая голов. Даже деток малых не жалеют, окаянные… – плечи монаха задергались в беззвучных рыданиях.