Кесарево свечение

Игорь ударил, вернее, просто чуть-чуть толкнул белый шар, придав ему труднообъяснимое вращение. Шар отделился от борта, прошел по дуге, стукнул черного и отправил его точно в угловую лузу. Наблюдатели подняли глаза к потолку и развели руками. Негр вынул из кармана брюк пачку денег и протянул победителю. Никакой особенной экзальтации не наблюдалось: Гор-Гор просто подтвердил свой класс. Такой подход старому марксисту был, очевидно, дороже оваций. Он тоже старался не выказывать радости, только лишь кивал в ответ на реплики коллег и показывал на разные секторы стола, видимо вспоминая эпизоды прошедшей партии. Меня он пока что не замечал, и я не вылезал, чтобы дать ему возможность насладиться общением с собратьями по нелегкому ремеслу. Подойди я к нему чуть раньше, быть может, ничего бы и не случилось.

Увы, это случилось. Подгребла шумная компания Бобы Клопова.

— Так это и есть знаменитый Гор-Гор? — возгласил жизнелюб. — Ну и ну! Вот уж не думал, что ты такой, папаша Гор-Гор!

— А ты кто такой, чтобы тут базарить? — спросил негр по-русски почти без акцента.

— Не знаешь меня, негр? — хохотнул сильно поддатый Клопов. — А меня тут все знают. Меня везде знают! Только в Африке меня не знают!

Профессионалы опешили. Афроам был, очевидно, большим авторитетом в их среде — никто не ожидал, что его так грубо одернут. Они переглядывались, пожимали плечами, и только Гор-Гор весь выставился на Клопа и задрожал во гневе.

— А вот я тебя не знаю! — взвизгнул он. — И знать не хочу!

— Хочешь — не хочешь, узнаешь! — попёр Клопов. Он сильно приблизился и даже вступил в соприкосновение с маэстро. — Давай сыграем скунер, Гор-Гор! Желаю себе вписать в биографию игру с Гор-Гором! Бери кий, отец!

Игорь взял свой драгоценный кий и как бы взвесил его в правой руке. Вот тут мне надо было подходить и отводить его в сторону! Все дряблые ткани его лица подобрались, обнаружилась лепка неудержимой ярости.

— Уходи, пока цел, отморозок!

Клопов хохотал, продолжая мощной грудью с животом напирать на моего друга. Он был на голову его выше и на плечо шире. Шестерки его уже выставляли на столе шары.

— Пять косых даю! — хохотал от полноты жизни нувориш. — Семь даю! А проиграешь, урлюлю, десять дам! Лады?

И тут началось. Игорь огрел Клопа тяжелым концом кия по голове. Тот вскрикнул, закрылся руками и побежал прочь. Игорь гнал его и молотил по согнувшейся спине. Амок овладел им. Он явно не понимал, что делает, просто мстил кому-то за что-то — в данном случае случайно подвернувшемуся наглому богачу.

Все дело продолжалось от силы двадцать секунд. Сначала все остолбенели от неожиданности. Клопов выл и исторгал матерщину. Игорь с успехом выбивал из парня его победительное настроение. Выдвинулись телохранители, слегка тяжеловатые для такой профессии. Поднялся над головами зажатый в кулаке пистолет. Тут и я наконец рванулся, чтобы встать между ними и моим несчастным старым другом, с которым мы когда-то, всего лишь полвека назад, были пионерами питерского «джаза на костях». Интересно, что именно в эти быстро мелькающие моменты до меня из глубин огромного притона долетело несколько аккордов эллингтоновского «Каравана». Нужно его закрыть, мелькала паническая мысль. Он хрупкий, быки переломают ему кости, в нашем возрасте они плохо срастаются, останется инвалидом до конца дней. Но было уже поздно. Рукоятка пистолета со всего размаха пришлась на голову бесновавшемуся Игорю. Последнее, что я увидел, была разваливающаяся и опадающая на пол фигурка старика со спокойно закрытыми глазами. В следующее мгновение чей-то кулак въехал и мне в подбородок, вызвав своего рода ядерный взрыв в мозгу.

Очнулся я от фразы «Are you O'k». Она прозвучала будто из телевизора, и только через несколько секунд я сообразил, что она адресована мне. «He's coming back», [137] — теперь донеслось до меня. Глаза мои открылись и увидели три черных лица. Два мужских и одно женское. Это были парамедики, они хлопотали вокруг меня. Женщина вытаскивала у меня из-под кожи шприц. Мужчина измерял кровяное давление. Второй смотрел мне в зрачки. Теперь я понял, что лежу на полу рядом с бильярдным столом. Вокруг было полно народа: парамедики пожарного департамента, врачи «скорой» и полиция. За ними теснилась толпа в смокингах и вечерних платьях. А где же Игорь, интересовался я, и нигде его не находил. Вдруг накрыло незнакомое и испепеляющее чувство. Может быть, его не было, может быть, я его просто выдумал? Выдумал с какими-то литературными целями — то ли для развенчания чего-то, то ли наоборот — для вознесения чего-то куда-то? Выдумал какую-то якобы личность, с которой якобы дружил полвека назад, которая якобы была отцом моего якобы литературного детища?

137

Вы в порядке?.. Он приходит в себя (англ.).

Между ног полиции я тут увидел, что другая группа медиков выкатывает какие-то носилки, что они почти бегут, а одна сестра на бегу поднимает над головой капельницу.

— Your friend, sir, they rush him to the hospital, [138] — сказал мне один из спасателей.

— Is he O'k? [139] — возопил я.

— No, sir, he's not O'k. He's serious. [140]

Gosh, я весь пролился смесью пота и слез. Все-таки он был, с глубочайшей нежностью думал я, он реально тут лежал с разбитой головой, мой Игореха, муж моей Любки, отец моего Славки.

138

Вашего друга, сэр, повезли в госпиталь (англ.).

139

Он в порядке? (англ.).

140

Нет, сэр, он уж не в порядке. У него серьезные дела (англ.).

Концерт Джима Крупы

Поминки устроили в доме усопших Гореликов, поскольку с минуты на минуту ждали прилета сына. За столом образовалась сборная солянка: бильярдисты с Конской авеню, бывшие цекисты, ныне клиенты велфера Нью-Джерси и Нью-Йорка, соседи-американцы, которые, кажется, впервые оказались за большим русским столом и теперь с изумлением смотрели, как быстро напиваются Igor's friends, как с той же быстротой они забывают «виновника торжества», о котором только что говорили в таком приподнятом драматическом тоне, как начинают орать, чтобы перекричать друг друга, отстаивая свои политические понятия.

Наконец все кончилось. Остались несколько женщин, чтобы прибрать за гостями. Я ушел в гостиную и сел там в «вольтеровское кресло» лицом к окну. Созерцаемый отсюда пейзаж был почти неотличим от Лэдью-Хилл с той лишь разницей, что в нем не было темной стены леса, огибающей наш поселок. С тем же немым упорством горели несколько сильных фонарей на высоченных столбах. Вдали виднелись скаты большой дороги, струящиеся навстречу друг дружке ленточки красных огоньков и желтых огоньков.

Теперь этот дом пуст. Так же пуст, как и мой дом к югу отсюда. Там, правда, еще появляюсь я. Еще собираюсь там вкушать «одиночества прекрасные плоды», ебж, как говорил ЛНТ и как сейчас говорит Дима Дулин; ебж, ебж. В мире становится все просторнее. Несмотря на демографический взрыв. Постоянно чувствуется, что освобождается множество мест. На вертушке старенькой стереосистемы лежит долгоиграющая пластинка, которую крутил Игорь в своем обезлюбовленном доме: концерт Джима Крупы с участием Эллы Фицджералд, Джерри Маллигана и Кэннонболла Эдерли. Все эти кумиры наших дней уже освободили свои пространства.

Я заснул, а проснувшись, обнаружил, что все ушли, включая и добровольных уборщиц. Меня в этом кресле они, очевидно, просто не заметили, а может быть, и заметили, но не придали этому никакого значения, а может быть, как раз придали большое значение и решили не будить. Из окна я видел теперь моего «Делорена». Луна странным тряпьем отражалась в его облупившейся крыше. Как он мог оказаться на открытом месте, если был поставлен вон под тем развесистым вязом? Довольно, не ищи метафизических объяснений своему маразму. Раз он стоит здесь, значит, здесь ты его и поставил. Это Просто старый вяз его покинул.

Я спустился в прихожую, жирным фломастером, подвернувшимся неизвестно откуда (может быть, Любка рисовала им что-то риэлторское), написал на зеркале: «Славка, сразу же позвони мне. Стас» — и вышел вон.

«Делорен» с готовностью завелся, я включил фары и увидел на крыльце того, кто был еще жив в этом доме и о ком я так предательски забыл: Бульонский! Ничуть не ошибусь, если скажу, что он представлял в эту минуту фигуру истинной трагедии. Он молча сидел на задних лапах, подняв свою голову с бородкой, исполненный каменного горя. Только горе было в его позе и больше ничего, никаких соображений о его собственной участи в этом мире, лишенном теперь его любимых существ. Не знаю, как он представлял себе их смерть, но он прекрасно понимал, что ни мама Люба, ни папа Игорь больше никогда не появятся. Он не вышел к гостям, собравшимся на поминки, сидел где-то в саду и вот теперь поднялся на крыльцо, чтобы молча проститься и со мной. Вряд ли он надеялся, что фары его осветят. Сердце мое наполнилось такой любовью к этому Бульонскому, что я не совладал с собой и расплакался.