Кетополис: Киты и броненосцы

– Джоу.

Стоило отнять руку от раны, как пропитавшийся кровью котелок шлепнулся на землю. Головокружение сразу усилилось.

– Эй, да ты ранен, дружок! Ну-ка, обопрись, – скомандовала Кэт и подставила Ируду плечо. – Давай-давай, живо.

Мальчишка подскочил с другой стороны, начал пихать в ладонь Джоу носовой платок. Тот поймал его за шею и сообщил:

– Учти, селедка, за Бирманца уши оборву!

Мальчик покорно кивнул.

– Ну, тронулись, – твердо сказала Кэт.

Они сделали первый шаг. Ируд поймал языком кончик уса, втянул в рот и начал посасывать. Это придавало ему уверенности и сил. Почему-то рядом с этой маленькой женщиной Кэт, вовсе не похожей на его Козушку, Ируду очень хотелось быть уверенным и сильным. У уса был кисловатый привкус железа.

На севере, над Пуэбло-Сиамом, вспухли разноцветные зонты фейерверков. Звук дошел с запозданием, но хлестнул мощно. Так, что отдалось в ране.

Бум!

Потом снова и снова.

Бум! Бум…

Одиночество кальмара

Вступительное слово

Сказать по правде, Фласк был плохим поэтом, и небывалый ажиотаж, поднятый некоторыми исследователями вокруг «Одиночества кальмара», едва ли можно считать оправданным. То же самое можно сказать и о его художественных способностях – как иллюстратор [2] Фласк был чудовищен.

2

В данном издании мы постарались собрать все уцелевшие образцы так называемых «авторских иллюстраций». Склонный к мистификациям и самолюбованию Фласк выпустил не менее дюжины вариантов своей «поэмы», различающихся по оформлению, – очевидно надеясь, что в дальнейшем это привлечет внимание коллекционеров.

Устоявшееся мнение, что «Одиночество кальмара» является политической сатирой, также следует признать ошибочным.

Ажени Батакален. Париж; 1938.

Одиночество кальмара

I. В гостях у кальмара

Известно всем, что в ОкеанеЖивут чудовищные твариИ все, почти без исключенья,Способны вызвать отвращенье.Однако уделим вниманиеТому нелепому созданию,Что, будучи моим кошмаром,Зовется у людей кальмаром.Кальмар резиновотелесен,В беседе мало интересен,Но в то же время он болтливИ вызывающе вежлив.В пучине вод запрятав тело,Не любит он сидеть без дела:Он ловит сельдь, лишь заскучает,И поит эту рыбу чаем.К его убежищу в пучинеНе просто будет нам добраться,Но коль уж выпало так ныне,То все же стоит попытаться.Что ж, значит, нужно собиратьсяК тому, кто, если догадаться,Десятируким господиномВообще-то должен называться.С собою много в батисфереНе унесешь на дно морское.Положим, секретер с собоюНе взять. Иль вот еще примеры:Не будем платье выходноеМы мять в костюмах водолазных,Что, безусловно, безобразны.Но – кое-что возьмем с собою.Букет цветов, бутылку джина,Коробку сливы в коньяке.Зажав цветы в одной руке,Другой, поскольку мы – мужчины,Обхватим нежно дамы стан.И так – ко дну, где ОкеанЗаменит небо над главою,Став бездной нежно-голубою.Что ж, в результате сей прогулкиВ глубины вод погружены,Где к чаю приготовил булкиКальмар – хозяин глубины.Однако ж люди – не селедка,Ему гостинцев припасли.К нему мы на своей подлодкеНе просто так ведь доплыли.Ну, в общем, славно посидели,Вполне душевный вышел ужин.Конфеты все почти поели,И час пришел проститься уж.Он, глядя на букет азалий,Вздохнет: «Caputca mai folga!» [3] .Печальный взгляд из ламинарийВас провожает очень долго.

3

Некоторые исследователи (Станицкий, Хаммара и др.) полагают, что в этой загадочной фразе на «калъмаровом языке» Фласк оставил некое сообщение. В частности, в слове caputca, авторитетный криптограф Бибик Шольц нашел зашифрованные слова caput и octopus, на основании чего сделал вывод, что вся фраза содержит скрытый призыв к свержению Совета Десяти. Я полагаю, что своим рождением фраза обязана исключительно лени Фласка, который просто не удосужился подыскать рифму к «долго». – Аж. Б.

II. На полке

Нашел покой в стеклянной призмеДесятирукий царь глубин.Он там сидит совсем одинИ поглощает формалин.А посетители глазеютИ тычут пальцами в него,Мол, посмотрите, каковоЧудовище!А он краснеетИ прячет злобные глаза.В своем бессилье он прекрасен,Как шторм, когда гремит гроза,Играют волны с ветром властным.Он помнит, как из толщи водСмотрел на буйство и гордился,Что океан – его феод,А ныне – формалином спился.О, одиночества кошмар!О, несвобода заточенья!Он помнит, что еще кальмар,Но все же близится забвенье.И вот он спит. И видит сныО том, как темными ночамиИз мрачных вод, из глубиныОн возвращается к началу,Когда бездарные киты,Что тоже мнят себя царямиИ любят говорить на «ты»,Хотят повелевать морями.Поднимется кальмарий родИ силою своей ударит,И сам Кальмар откроет ротИ поглотит безумных тварей.Но вот беда – он одинок.Сидит в своей стеклянной банкеИ ждет, когда наступит срок,Воспрянут водяные замкиИ опадающей струейОбрушатся на злую сушу,И он отправится домой,Свой плен стремительно разрушив.Но тщетны монстровы мечты,Мы не затем ныряли в воду,Чтоб ничего из той водыНе вытащить для несвободы.И нам безумно повезло,Что от прихваченного джинаКальмара быстро развезло,Его добыли из пучины.Так пусть себе сидит один,Чтоб мы ему с научной цельюДавали только формалинИ не кормили его сельдью.И бросит глупые мечтыО бунте и освобожденье,А в море гордые китыПоют. Ведь их прекрасно пенье!

Песни китов: история художника

Бумага была отвратительного качества: изжелта-серая, с грубыми волокнами, за которые все время цеплялось перо, смазывая рисунок.

Она даже горела плохо.

Конрад глядел, как обугливаются, медленно сдаваясь огню, листы: там, где ее лизало пламя, бумага неохотно желтела, потом становилась коричневой, проседала под напором жара, огненные кольца медленно наползали на росчерки белого и черного, оставляя за собой только черное – поле, с которого собрали урожай. Именно «поле», а не «ничто»: грубая подкладка рисунка никуда не девалась, представая в первозданной своей наготе. Даже более: в черноте обуглившейся бумаги угадывалась своя структура, словно рисунок перетекал в огне в некое иное состояние, выворачивался наизнанку.

Наверное, уходил в свой бумажный рай.

Отчего-то повелось, что рай открывается только за огненными вратами. Закон. Непреложный закон небытия.

Конрад встал и подошел к окну.

Комната, которую он снимал у госпожи Раучек (сухие поджатые губы, чопорная посадка головы и неожиданно живые зеленые глаза), находилась на самом верху башни: круглая и куполообразная, она должна была продуваться всеми ветрами с моря и с суши, быть выстывшей, словно склеп. Однако же по странной прихоти инженерной мысли строителей башни, именно эта комната становилась в холодный сезон средоточием восходящих потоков горячего воздуха подвальных этажей. Конечно, они успевали остыть, однако ж все равно оставались достаточно теплыми для того, чтобы даже зимой здесь можно было работать, не согревая поминутно пальцы.

Та же инженерная мысль помогала превращать комнату в пору летней жары в место, вполне пристойное для жизни, а не выживания.

Платить же за такой подарок судьбы приходилось всего лишь тридцать крон в месяц.

Правда, у комнаты были и свои странности. Так, еда, оставленная на широком подоконнике у восточного сегмента панорамного окна, плесневела за два-три часа в независимости от погоды снаружи. Там же, у стены, было место – шаг на полтора, – где даже в жару в пять минут начинало ломить кости – как от лютого морского холода, сырого и пронизывающего до глубин души. При этом температура в этом месте оставалась такой же, как и в остальной части комнаты: Конрад специально проверял, притащив громоздкий спиртовой градусник. А на южной стене нельзя было повесить барометр: он с упорством показывал на «ураган», и убедить его в обратном не могла самая солнечная погода за окнами.

Но в остальном комната была превосходна и как нельзя лучше подходила для его, Конрада, занятий.

Разве что – осень…

Поздняя осень.

Конрад прислонился лбом к стеклу: летом и ранней осенью вид отсюда открывался поразительный: весь прибрежный район Кетополиса с портом, припортовыми постройками, складами, тавернами, коптильнями, опиокурильнями, которые содержали жесткие жилистые сиамцы с лицами в складочку и дальше – вплоть до иглы Адмиралтейства, что вставала справа, обозначая черту, за которой начинались присутственные места города. Сейчас же, пасмурным утром поздней осени, все это казалось вычерненным сажей, копотью, холодным морским ветром. Все теряло краски, становилось черно-белым, словно неудачный рисунок на изжелта-серой скверной бумаге.

Хотелось сжечь все к черту.

Он сжал кулаки, задержал дыхание, затем медленно, с паузами, выдохнул. Прикрыл глаза, стараясь думать о чем-то хорошем: о чайках над волнами в июньский полдень, о сумрачной гряде Монте-Бока, нависающей над бухтой с запада. О зарывшемся в низкие штормовые тучи маяке Фло. О запутавшихся в паутине каплях росы.

И именно тогда в дверь постучали.

Пусть это будет судьба, подумал он.

Вместо судьбы, впрочем, за дверью оказался невысокий господин в хорошего кроя пальто песочного цвета. Был он полным, но каким-то совершенно неярким, без румянца во всю щеку, как можно было б ожидать с его статью, а наоборот: мучнисто-бледным, обведенным по кругляшу лица плохо выбритой щетиной. Даже глаза были невзрачными, темно-серыми, словно мышиная шкурка.

Вежливым, но неживым каким-то движением приподнял котелок.

– Конрад Ауэрбах?

А вот голос у него оказался полной противоположностью невзрачной внешности: уверенный мощный бас взрыкивал дальней канонадой и гремел грозной поступью отрядов блистательной морской пехоты. Представительный голос.

– Э-э-э… – протянул Конрад.

– Я пройду, – уведомил его господин и, не дождавшись ответа, сделал почти незаметный шаг – и оказался внутри. Поводил головою справа налево и обратно: Конраду показалось, что он даже слышит легкое поскрипывание, как если бы под кожей господина перекатывались шестерни и подшипники.

– Милая квартирка, – на миг он задержался взглядом на догорающих листах, но не отреагировал никак. – Клодт, юнкер-офицер Второго отделения Канцелярии Его Величества, – представился. Махнул перед носом Конрада треугольной бляхой. Тускло блеснули гравированные на металле извивы кальмаровых щупалец.

– Чем могу быть полезен? – наконец обрел голос Конрад.

Был это не просто вопрос из вежливости, но искреннее недоумение: уж кому-кому, а Второму отделению интересоваться Конрадом, как он полагал, не было никакого резона.