Кэтрин

Те, кто читал предшествующие главы этой повести, не могли не заметить, что о мистере Броке мы неизменно говорили в самом уважительном тоне; и что, в каких бы он ни оказывался обстоятельствах, он всегда действовал осмотрительно, а подчас и весьма умно. Успехам мистера Брока на жизненном пути с ранних лет мешала самая обыкновенная невоздержанность. Вино, женщины, карты (как много сгубили они блестящих карьер!) столько же раз служили причиной падения мистера Брока, сколько раз личные достоинства способствовали его возвышению. Если страсть к карточной игре сделала человека мошенником, она больше уже не опасна для него в житейском смысле; он плутует - и выигрывает. Что касается женщин, то лишь те, кто живет в роскоши и безделье, до преклонных лет сохраняют чувствительность к их чарам; из Брока эту чувствительность в Виргинии очень быстро выбили, - жестокое обращение, жестокие болезни, тяжелый труд и скудная пища явились лучшим лекарством против всех страстей. Даже пить он там разучился; от рома или вина бедному старику теперь делалось так худо, что возлияния потеряли для него всякую прелесть, и, таким образом, он избавился от своих трех пороков. Будь мистер Брок честолюбив, он, без сомнения, мог бы, вернувшись с каторги, достигнуть высоких чинов и званий; но он был уже стар и притом философ по натуре: чины не привлекали его. Жизнь в те времена была дешевле, процентов платили больше; накопив около шестисот фунтов, он приобрел пожизненную ежегодную ренту в семьдесят два фунта, однако знакомым давал понять (почему бы и нет, в конце концов?), что владеет не только процентами, но и капиталом. Расставшись с Хэйсами в провинции, он вновь повстречал их в столице и вскоре переселился к ним в дом; с тех пор прошло уже несколько лет, и он успел искренне привязаться к матери и сыну. Негодяи, к вашему сведению, тоже люди; у них есть и сердце, - да, сударыня, сердце!

– и способность дорожить семейными узами. Чем дольше жил доктор в этом милейшем семействе, тем чаще сожалел он о том, что все его деньги ушли на покупку упомянутой ренты и не могут быть, вопреки его неоднократным завереньям, оставлены тем, кто заменил ему родных детей.

Он испытывал неописуемое наслаждение ("suave mari magno" {Сладко у моря большого (лат.).}, и т. д.), становясь свидетелем бурь и ураганов, сотрясавших семейный очаг Хэйсов. Он сам подстрекал миссис Кэтрин к гневным вспышкам, если полоса штиля, в ее расположении духа случайно затягивалась, сам раздувал ссоры между женой и мужем, матерью и сыном и радовался им свыше всякой меры, - ведь это было его главным развлечением; и он смеялся до слез, когда юный Том рассказывал ему о своих последних трактирных подвигах или стычках со сторожами и констеблями.

Вот почему, когда посреди разговора о грудинке с капустой, завязавшегося за столом после чинной молитвы, произнесенной преподобным доктором Вудом, отворилась дверь и вошел мистер Том, хмурое дотоле лицо доктора сразу повеселело, и он поспешил подвинуться, освобождая Биллингсу место между собой и миссис Кэтрин.

– Как дела, старикан?
– фамильярно осведомился молодой человек.
– Как дела, матушка?
– С этими словами он проворно схватил кувшин пива, нацеженного мистером Хэйсом, и, предупредив намерение последнего наполнить собственный стакан, влил себе в горло ровно кварту.

– Уфф!
– произнес мистер Биллингс, переводя дух после глотка, точность которого объяснялась привычкой пить пиво кружками, содержащими эту именно меру.
– Уфф!
– сказал мистер Биллингс, переводя дух и рукавом утирая губы. Пивцо-то дрянь, старый хрен; но мне требовалось прополоскать горло с похмелья.

– Не хочешь ли элю, дружок?
– спросила любящая и благоразумная родительница.

– А может быть, бренди, Том?
– сказал доктор Вуд.
– Папенька твой мигом сбегает в погреб за бутылкой.

– Сдохнешь, не дождешься!
– закричал, испугавшись, мистер Хэйс.

– Стыдитесь, бессердечный вы отец!
– заметил доктор.

Слова "отец" всегда было достаточно, чтобы привести мистера Хэйса в ярость.

– Я, слава богу, ему не отец!
– огрызнулся он.

– Да и никому другому тоже, - сказал Том. Мистер Хэйс только пробурчал:

– Ублюдок безродный!

– Его отец джентльмен - каким ты и во сне не бывал!

– завопила миссис Хэйс.
– Его отец храбрый воин, а не какой-то там жалкий трус шготничишка! У Тома в жилах течет благородная кровь, хоть с виду он всего лишь портновский подмастерье; и если бы с его матерью поступили по справедливости, она бы теперь разъезжала в карете шестеркой.

– Хотел бы я, чтобы мой отец сыскался, - сказал Том, - то-то мы с Полли Бригс были бы хороши в карете шестеркой.
– Том считал, что если его отец был графом ко времени его рождения, то сейчас он уже по меньшей мере принц; и, по правде сказать, в приятельском кругу к имени Тома давно уже прибавляли сей громкий титул.

– Уж ты, верно, был бы хорош, Том!
– воскликнула миссис Хэйс, глядя на свое чадо влюбленными глазами.

– При шпаге и в шляпе с пером - да никакой лорд в Сент-Джеймском дворце со мной бы не сравнился.

Еще некоторое время разговор шел в том же духе - миссис Хэйс объясняла присутствующим, какого высокого она мнения о своем сыне, а тот, по обыкновению, изощрялся в презрительном зубоскальстве по адресу отчима, который вскоре не выдержал и отправился по своим надобностям; жилица миссис Спрингэтт, не сказавшая за все время ни слова, удалилась к себе на второй этаж; а оба джентльмена, старый и молодой, набили трубки и еще с полчаса наслаждались мирной беседой в табачном дыму, сидя насупротив миссис Хэйс, деловито углубившейся в счетные книги.

– Так что же там написано?
– спросил мистер Биллингс доктора Вуда. Кроме Мака, сегодня было еще шестеро: двое за овец, четверо за кражу со взломом; ничего, я думаю, интересного.

– А ты прочти сам, Том, - лукаво сказал Вуд.
– Вот тебе листок.

Лицо мистера Тома приняло злое и в то же время растерянное выражение; ибо он умел пить, браниться и драться не хуже любого своего сверстника в Англии, но грамотность не входила в число его совершенств.

– Вот что, доктор, - сказал он, приправив обращение крепким словцом. Вы эти шутки оставьте, я не из тех, кто позволяет шутить с собой!
– Тут последовало еще одно крепкое словцо и устрашающий взгляд на собеседника.

– Томми, дружок, ты должен выучиться читать и писать. Посмотри на свою матушку, как она отлично управляется с книгами, не хуже настоящего писца, а ведь в двадцать лет не умела и черточки провести.

– Крестный тебе добра желает, сынок; а что до меня, так ведь я давно уже обещала, что в день, когда ты мне прочитаешь вслух столбец из "Летучей почты", - получишь парик и трость с золотым набалдашником.

– К чертям парик!
– запальчиво ответил Том.
– Пусть крестный читает сам, если ему так нравится это занятие.

В ответ на это почтенный доктор надел очки и развернул перед собой лист серо-бурой бумаги, украшенный вверху картинкой, изображающей виселицу, а дальше содержавший жизнеописания семерых несчастных, над которыми в это утро свершилось правосудие. Шестеро первых не представляют для нас интереса; но мы позаботились переписать повесть о э 7, которую доктор звучным голосом прочитал вслух своим слушателям.

"КАПИТАН МАКШЕЙН.
– Седьмым, кто понес нынче кару за свои злодеяния, был знаменитый разбойник капитан Макшейн, известный под прозвищем Ирландца-Забияки.

Капитан прибыл на место казни в сорочке тонкого белого батиста и ночном колпаке; и, поскольку он исповедовал папистскую религию, в качестве духовного пастыря при нем находился отец О'Флаэрти, папистский священник, личный капеллан баварского посланника.

Капитан Макшейн родился в городе Клонакилти, в Ирландии; он из хорошего рода, восходящего к большинству ирландских королей. Капитан имел честь состоять на службе их величеств короля Вильгельма и королевы Марии, а также ее величества королевы Анны и за свою доблесть не раз был отличаем милордами Мальборо и Питерборо.