Килограмм взрывчатки и вагон кокаина

— А как же?

— А так вот. Вспомни телегу насчет зверушек, ты еще Марининой задницей восхищался, чего-то там про жесткие волосы на ногах у нее тер.

— Ты насчет харизмы ее и запаха? — Феликс покраснел стыдливо. — Так это я по коньяку.

— Да, да харизма, запах, волосы на шее, чего там еще было?

— Чутье… — прошептал рубиновый Феликс.

— Вот именно. Животное чутье, за счет которого мы столько лет безбедно и прожили.

— А мы, выходит, не чуем ничего?

— Выходит, так. Мы с тобой, Филя, так, дрянь декоративная, вроде этой дуры китайской.

— Почему дуры?

— Потому что… А впрочем, не суть…

— Значит, у всех это твое чутье есть, а у нас нету?

— Значит, нету. Осипенки сейчас где?

— На Мальте.

— А Липченки?

— Во Владивостоке, на закупках.

— Вам все ясно, юноша?

— И все равно, не может того быть, что у всех есть, а у нас нету… Обидно выходит.

— У кого еще в Москве джип розовый есть?

— Ни у кого, потому он и розовый…

— Правильно, так что грех обижаться.

— Так сейчас у нас его тоже нету.

— Во! И это речь не сосунка, но гневного подростка.

Неожиданно свиньи в сарае стали со страшной силой визжать.

— Феликс, знаешь что, пойди, перестреляй их напрочь!

Феликс скрылся в доме и через минуту появился на улице, держа в правой руке маслянисто отсвечивающий шотган. Однако стоило ему открыть дверь сарая, как свиньи враз замолчали.

— Ладно, пусть их, — бросил Яков, — патроны — четыре грина штука.

Феликс вновь появился на балконе.

— Значит, и свиньи чуют, а мы нет.

— Значит, так.

Прошло полтора томительных часа. Потянуло дымом отдаленных пожаров, и волосатая морда златокрота уже встала на горизонте, наподобие ползущей на зов пророка горы.

— Знаешь, Яша…

— Чего?

Трещина на стене то становилась шире, то обретала статус-кво, и пол неприятно, тошно подрагивал. Колокольни Сергиева Посада стали звонить, вяло и аритмично. Звук этот вызывал сосущую и страшную, очень далеко уводящую в джунгли депрессивных эмоций тоску. Странно, пыльно и багрово стемнело, и ни одной птицы не было в пурпурными волосами покрытом небе.

— У этой твари, Яша, в желудке слабый раствор соляной кислоты, а пища там перетирается валунами, оставшимися от ледников, и осколками крупнейших метеоритов.

— Это тебе Сенкевич сказал?

— Может, нам лучше харакири какое сочинить, или… вот, например, отдельные валдайские шаманы, я читал, глотают в ритуальных целях раскаленный болт.

— Это да, конечно, но позже, когда он башню Останкинскую сожрет.

— Думаешь, надежда?

— Надежда — это то, что умирает. Но все-таки не зря же эту дуру тут построили… А вот китаянку надо бы быстрей порешить.

— Это почему так?

— Видел, как она на экран смотрела? Не втыкает она. Ты за ней еще по всему поселку бегать будешь, как за курой безголовой… под грохот рушащихся крыш.

— Чего ты на меня вылупился? Хочешь, чтобы я?

— А что ты вчера говорил, когда на нее ошейник примерял?

— Что говорил?

— Говорил, что шейка нежная, хоть сейчас под топор.

— И что с того.

— А то, что мои эротические грезы не столь богаты, да и беллетристика о глотателях запчастей вне моего круга чтения.

Налетел шквал сухого бездушного грязно-оранжевого ветра. Яков обернулся и посмотрел на Феликса. Тот стоял в полный рост, расправив вдруг ставшие широкими плечи. Исчез куда-то животик, и в зеркальных его очках застыл наискось весь окружающий ландшафт. В руке Феликс держал широкий, хромированный швейцарский тесак. На кончике тесака, равно как и на конце дужки очков, застыли две розовых, мохнатых искры.

— Ну что ж, я пошел, — произнес он с удивительной, жизнеутверждающей и обреченной одновременно, интонацией.

В окне, с другой стороны дома лопнуло и осыпалось стекло. Яков отвернулся.

Яков посмотрел на часы. Минутная стрелка на них расплылась мелкой ноябрьской водяной рябью, и тут же кристаллизовалась вновь, но сорока минутами позднее. Яков тряхнул головой и пробормотал: «Тише, тише олово, поросячью голову, было, пролетало, дрогнуло, пропало», и сплюнул через левое плечо за спину.

Плевок его угодил прямиком в Феликса, стоявшего практически в той же позе. Даже искры были на месте, только на тесаке примостились местами алые выпуклые капли, а на ладони левой Феликсовой руки лежал большой жостовский поднос. На подносе этом, мертвая и отдельная, стояла на шейном обрубке девичья голова с отвалившейся нижней челюстью и широко распахнутыми миндалевидными глазами. Третьим возникшим из воздуха предметом была бутылка текилы на чайном столике.

Феликс поставил поднос на столбик балконной ограды и сразу как-то обмяк, приобрел форму, так, словно составляющее его вещество неведомым образом стекло в нижнюю часть организма.

— Сядь, Феликс, выпей чуть, — ласково, но с нажимом сказал Яков и налил текилу в две кофейные чашки.

Оба выпили, закинув головы, и зажмурившись.

Когда они открыли глаза, в мире многое изменилось. Морда златокрота стояла в небе теперь под углом к обоим наблюдателям, и очевидно было, что зверь пройдет мимо, хотя и совсем недалеко. Все заполнял оглушительный грохочущий хруст, в котором теперь появилась аритмичная животворящая струя, это зверь продолжал менять курс.

Яков и Феликс молчали, переживая как снег на голову свалившееся продолжение биографии.

— Чего это он вдруг, — наконец осторожно произнес Феликс.

Яков помолчал, опрокинул еще рюмку и наконец продекламировал:

Так беззащитен лежит вьюнок, Опутав морщинистый ствол, Два полупрозрачных локона Над чашкой с горячим напитком, Ее голова на шесте, на самом верху Видна от подножья Неподвижной горы.

— Это что еще такое, — Феликс посмотрел на товарища с потливым недоверием.

— Отрывок из «Пробуждения Цзао-Ван», автор Хуайнань-цзы. Что-то вроде оды домашнему очагу.

— А кто такой это Хуянь?

— Философ китайский, древний, описал искусство Цинфу.

— Цинь что?

— Цинь — фу! Искусство управления эластичностью цен.

— Это как?

— Это неактуально. Цинфу — это насекомое, нечто среднее между нестадной саранчой и непарным шелкопрядом, очень вкусное…

— И что с ним делают?