Килувыйлейб
Шрифт:
Я смотрел на неё, на пургу в тёмном январском окне, прислушивался к щемящей опустошающей тоске в своей душе, и сам не зная зачем произнёс:
– Видите ли…, та, с которой я так хотел уехать (или остаться?), она уже там, под ракетами Саддама, и не со мной. Надеюсь, Саддам промахнётся, а они выберут правильное убежище в случае воздушной тревоги.
… «Зачем я это сделал? – спрашивал я себя. – С соперницей, готовой сложить своего короля? Весь её облик, всё её поведение говорило мне: я не против продолжения. Эта пурга закончится, и будет весна, и будет лучше. А если нет, если здесь не будет лучше,
… «Не поступают так с такой девушкой. Ну посмотри на неё, в ней же нет ни одного изъяна! Посмотри на это доставшееся ей от славянской мамы лицо и на эти еврейские папины глаза, в которых можно утонуть. Все мужчины будут завидовать тебе. И может быть, даже та, которой ты проиграл свой эндшпиль три года тому назад, случайно встретив тебя с ней на Тель-Авивской набережной, хотя бы на те мгновения, пока вы не разминётесь глазами и плечами, пожалеет о своём выигрыше».
… «Дурацкая московская анкета, мудрый учитель иврита и эта рижская пурга дают тебе шанс. Не будь же полным идиотом, поставь ей мат, и лучшей кандидатуры, чтобы забыть про обстрелы Хусейна, у тебя не будет!»
Но в любви всегда так. Как часто мы задумываемся о поверженных, сложивших своего короля на доску?
Мы заказали ещё по рюмке бальзама.
– Понятно, – сказала она мне, – теперь понятно, что в ваших глазах и что кроется за вашими улыбками.
Мы ещё долго говорили о чём-то, уводя фокус от неприятных для нас тем. Я исправлял свою оплошность, латал чуть не загробленную собственной глупостью позицию на доске, и она принимала мои попытки. Это были почти поддавки. Я это видел. Так или иначе, наша беседа через пару часов упёрлась в молчание.
– Что вы молчите? – спросила она.
– Да так, размышляю. – Я выдвинул своего ферзя на матовую позицию. – Чего вы больше боитесь? Ракет Саддама Хусейна или мужчин небольшого роста? – спросил я, внимательно посмотрев в её глаза.
– А вы злой! – сказала она с улыбкой, говорящей, что, несмотря ни на что, она согласна терпеть мою злость.
– Да, Ира, да. Но у меня есть на то веские причины. Три часа назад вы по телефону дали мне вторую причину. Три года назад та, что теперь под ракетами Саддама, дала мне первую.
– Да, я понимаю… Хотите честно?
Я пожал плечами, кивнул головой, давая понять, что не буду возражать.
– Ту, что теперь под ракетами, я не понимаю. Я сюда пришла, только чтобы папа отцепился. – Она как-то просто и доверчиво посмотрела мне в глаза. – А теперь… теперь я её не понимаю. Она что, была ещё выше ростом, чем я?
– Нет, Ира, нет. Она была гораздо ниже нас с вами ростом. Да и почему была? Она есть, только не со мной, и сейчас под ракетами Саддама…
– Ой… ну тогда я уж совсем ничего не понимаю…
– Ира, мне приятно чертовски, спасибо. Но, во-первых, сегодня я не тот, что три года назад. Наши раны нас многому
учат. А во-вторых, у её папы было больше времени смотреть на меня.– Как долго?
– Почти год.
– У меня два с половиной… – грустно произнесла она, думая о чём-то своём.
– Да, мне ваш папа рассказал вкратце…
– Что ещё вам мой папа наговорил?
– Да больше ничего. Сказал, что это был неправильный мальчик и что теперь вы в поисках правильного.
– Это папа с мамой в поисках, а я как бы сама по себе…
::
Наша встреча закончилась у её подъезда в одиннадцать вечера. Я вернулся на вокзал, сел в вагон своего ночного поезда. Предыдущая ночь в таком же холодном вагоне, рижское начальство, две сыгранные за день партии, пурга за окном и мой полушубок, наброшенный поверх куцего железнодорожного одеяла, выполнили свою роль. Проводница разбудила меня за десять минут до прибытия в Вильнюс.
::
А потом было много забот, чтобы сбежать из разваливающейся страны и от самого себя. А это означало, несмотря на все американские препоны, пересечь Атлантику, чтобы быть подальше от цели Саддама, хотя он был уже побеждён и обстрелы прекратились. И эти заботы полностью удалили из моей головы тот командировочный день в Риге. Весна за окном раскручивала с нарастающей скоростью 1991 год с его логически заслуженной кульминацией. На второй день после ГКЧП я услышал в трубке женский голос:
– Алло. Здравствуйте! Это Ира из Риги.
У меня заняло неприлично много времени сообразить, кто это. Я совершенно забыл ту январскую встречу. А может, мысли про ракеты Хусейна подавляли её в подсознании?
– А-а-а… Ира… Здравствуйте! Как поживаете?
– Нормально. Мы решили ехать в Израиль. Там уже не бомбят, а здесь совсем плоховато.
– Да, Ира, да. Как-то здесь совсем не очень… Как поиски ваших мамы и папы?
– Да никак.
– А вы? Вы всё ещё сама по себе?
– Да. Всё ещё… Я вот вам звоню… Вы едете в Израиль?
– Нет, Ира, нет. Мои родители и сестра не хотят ехать – боятся. Так что я сам по себе. У меня сейчас открыта гостевая американская виза. Я туда поеду и постараюсь не вернуться.
– Понятно…
– Так что удачи вам: и в Израиле, и… самой себе…
– И вам в Америке…
::
::
::
Сколько лет прошло? Я надеюсь, что у Иры всё сложилось: и в Израиле, и у самой себя. Хорошая она была в те пять часов нашего с ней знакомства. Я даже не уверен, звали ли её Ира, – ведь столько лет прошло. Потому что у меня в Америке сложилось. У меня самая заботливая, добрая и надёжная, с намёком на долгий счастливый эндшпиль партнёрша. И самый лучший в мире сын. Я наблюдаю из окна своего дома за сменой времён года в пригороде Нью-Йорка. И если судьба доведёт мою жизнь до затянутого эндшпиля, то на пенсии буду наблюдать из окна дома во Флориде за пеликанами на пруду.