Киммерийское лето

— Да что за чертовщина, — пробормотал он вслух и подкрутил кнопку с надписью «ход». Та едва подалась, будильник был исправно заведен.

Поняв, что так недолго и рехнуться, Игнатьев все-таки заставил себя засесть за статью и проработал до восьми. В девять вышел из дому, — к ночи погода ухудшилась, косо летел сухой снег, в Таврическом саду поскрипывали и гудели на ветру деревья. Игнатьеву продолжало везти: он тут же, не успев дойти до Потемкинской, поймал такси, и шофер оказался покладистый, согласный даже на то, чтобы подождать сколько понадобится. «Только на Пестеля стоять нельзя, — сказал он, — там всюду знаки поразвешаны, я сверну в Соляной, там обожду». Когда машина тронулась, он включил лежавший рядом на сиденье транзисторный приемничек, и Игнатьев услышал вдруг незамысловатую мелодию песенки, которая преследовала их летом в Феодосии, когда они приезжали туда с Никой. «Подставляйте ладони, я насыплю вам солнца», — слабеньким, наивным каким-то голоском старательно выводила певица, и у него вдруг перехватило горло, остро защипало в глазах…

Ника уже надевала пальто, когда он приехал. Родственницы ее не было дома — уехала встречать Новый год к знакомым, объяснила Ника, наверное все-таки немножко обиделась. «Бери это, и пошли, — сказала она, вручая Игнатьеву нагруженную хозяйственную сумку, — только осторожно, не урони, а то нам нечего будет есть…» В машине они сидели, прижавшись друг к другу, держась за руки, и молчали. Игнатьеву очень хотелось поцеловать ее, но он боялся, что она сочтет его пошляком. Конечно, в такси это и в самом деле…

Дом, в котором жил Игнатьев, восхитил Нику — такой старый, благородной архитектуры, настоящий питерский дом. И двор тоже, хотя в нем не было ничего особенного, колодец как колодец. И даже лестница. На площадке шестого этажа, когда Игнатьев поставил на пол сумку и полез за ключами, она с любопытством огляделась.

— А кто этот Шмерлинг? — спросила она, потрогав табличку с указаниями, кому сколько раз звонить. — И еще какой-то Кащеев, ну и фамилия…

— По шерсти кличка, — шепотом сообщил Игнатьев, вставляя ключ. — Тип, конечно, совершенно крокодильский… старый склочник на пенсии, можешь себе представить, как это выглядит. Хорошо еще, его как-то привыкли воспринимать с юмором… Старухи Шмерлинг — те славные…

Они вошли в переднюю, Игнатьев открыл еще одну дверь, пропустил Нику вперед и, протянув руку через ее плечо, щелкнул выключателем.

— Ну, вот тебе, так сказать, мой мегарон… 1 Входи, раздевайся, — я сейчас. Если нужно зеркало, открой шкаф…

Ника робко переступила порог и замерла, обводя комнату взглядом. Димин «мегарон» показался ей довольно захламленным, хотя и видно было, что в нем спешно наводили порядок, — спешность эта чувствовалась хотя бы по тому, как были рассованы всюду пачки книг, — но он тоже привел ее в восхищение, иначе она и не представляла себе жилища настоящего ученого. И потолки такие высокие — не то что в этих новых квартирах на Юго-Западе. А камин! А окно — огромное, закругленное сверху, как во дворце. Сняв пальто, она подошла к письменному столу, потрогала и понюхала елочку, опасливо покосилась на прогнувшиеся книжные полки. Еще, чего доброго, завалятся… Увидев в окне свое отражение, Ника достала из сумочки гребенку, причесалась, вплотную приблизила нос к холодному стеклу. За окном темнел большой парк — летом, наверное, здесь хорошо…

1

Мегарон — в древнегреческом жилище зал с очагом.

Игнатьев успел тем временем побывать у Шмерлинг, поздравил старух с наступающим и разжился двумя фужерами. Вручая их, Матильда Генриховна так многозначительно пожелала ему счастья в Новом году, что он совсем заробел и теперь, возвращаясь по коридору, терзался сомнениями и убеждал себя, что ничего хорошего из этого не выйдет. Подойдя к своей двери, он потоптался, потом постучал ногтем. «Да-да!» — крикнула Ника, и он вошел, и тут разом кончились все его страхи и все сомнения. Все шло как надо, он сразу понял это, едва увидел Никион в своей комнате — она стояла у Письменного стола в длинной черной юбке и белой блузочке с наглухо застегнутым высоким воротничком и узкими, обтягивающими руку до кисти, рукавами, и волосы лились ей на плечи гладкой, упруго изогнутой волной, а глаза, распахнутые широко, как-то по-детски, смотрели ему навстречу с радостным и тревожным ожиданием.

— Ну, как тебе тут? — спросил он, поставив фужеры на стол, и Ника, шагнув к нему, только хотела сказать, что ей тут очень хорошо, но не успела, потому что очутилась вдруг в его объятиях и повисла в воздухе, — у нее не стало ни голоса, ни дыхания, ни мыслей в голове, только страшно заколотилось сердце в каком-то блаженном ужасе. Прошла вечность, а может, и две, прежде чем его руки разжались и отпустили ее. Ника перевела дыхание, испытывая внезапную обморочную слабость, раскрыла глаза и увидела такой же испуг на его лице.

— Прости, — сказал он совсем тихо. — Я не хотел…

— Нет, нет, — шепнула она торопливо и, привстав на цыпочки, еще раз мимолетно коснулась губами его губ. — Я совсем не обиделась, что ты…

Она отступила к столу, отвернулась, замерла, глядя на прикнопленную к стене фотографию какого-то раскопа. Игнатьев за ее спиной несмело кашлянул.

— Там… эта сумка, — сказал он, явно чтобы что-то сказать. — Ее, наверное, разобрать нужно?

— Да, конечно, — ответила она, не оборачиваясь. — Выложи все куда-нибудь, я сейчас… Только пакет в голубой бумаге не трогай, там секрет.

Постояв так без единой мысли в голове, она подняла руку и осторожно, кончиками пальцев, тронула губы. Странно, они остались такими же, как и были. Первый поцелуй. Настоящий — первый. Она целовалась и раньше, ну хотя бы тогда с Игорем, когда укусила его за нос. Но ведь то было ненастоящее, понарошку. А теперь… «Я не буду умываться ни завтра утром, ни вечером, ни послезавтра», — решила Ника, снова зажмурившись в сладком ужасе…

Где-то за стеной прозвучали позывные «Маяка». Она опомнилась, посмотрела на часы.

— Дима, мы ничего не успеем, — ахнула она, — мне ведь еще нужно все это разогреть, покажи мне, где кухня…

— Можно здесь, на электроплитке, — у меня большая, на две конфорки. Иди, я тебе все покажу.

Накрыть они решили на низком преддиванном столике, сняв на пол приемник. За четверть часа до полуночи была украшена и елка. Игнатьев зажег свечи, выключил свет и достал из-за форточки сетку с шампанским и бутылкой болгарского «ризлинга».

— Ну что ж, Никион, проводим незабываемый шестьдесят девятый, — сказал он, ввинчивая штопор.

Ника подставила свой фужер.

— Да будет ему земля пухом, — провозгласила она торжественно и, не отрываясь, стала маленькими глотками пить ледяное кисловато-терпкое вино. — Дима, какой странный был год…

Она взяла что-то с тарелки, пожевала рассеянно и подперла щеку рукой, щурясь на колеблющиеся огоньки елочных свечей.

— Странный — это не то слово, — сказал Игнатьев. — Он дал мне тебя.

— А тебя — мне… Скажи, почему в жизни всегда все так перемешано? Хорошее — с плохим, горькое — с радостным…

— Наверное, иначе бы мы не отличали одно от другого?

— Не знаю, — Ника задумчиво покачала головой. — По-моему, хорошее — это всегда хорошее.

— Да, но иногда его просто не замечаешь. Ну, вот как здоровье — пока не заболеешь, не поймешь, что значит быть здоровым.

— Может быть. Странно все-таки, что именно в тот год, когда я тебя встретила, у меня случилось такое… дома… Найти тебя, потерять родителей…

— Не нужно так, Никион, ты их не потеряла.

— Ладно, Дима, не будем сегодня об этом говорить. Знаешь, у меня есть для тебя один подарок, только я не знаю, понравится ли, так трудно было тебе что-то найти…