Кинокава

– Кита из Рюмон прислали нам морских лещей. Я не подала тебе эту рыбу, потому что побоялась, как бы молоко не пропало. Но все равно не забудь выразить им свою признательность за подарок.

– Да, матушка.

– Что-то ты плохо выглядишь. Бывает, женщина так перенапрягается во время родов, что это кончается очень странной болезнью.

– Я буду осторожна. Просто я чувствую какое-то опустошение.

Ясу грустно поглядела на Хану, вытащила из-за ворота кимоно алый шелковый платочек и прижала его к глазам. Руки ее дрожали. Накануне, уже поздно ночью, посланник доставил весть о смерти Тоёно. Ясу промокала глаза, раздумывая над тем, сообщить это Хане сейчас или подождать немного.

– Не тревожьтесь за меня. Кстати, как ваши глаза, матушка? – Несмотря на плохое самочувствие, Хану больше волновало здоровье свекрови.

– Нисколько не лучше, хоть я и принимаю лекарство доктора Хирохаси. Должно быть, отец призывает меня к себе.

– Не говорите так! Как же я смогу доказывать вам свою преданность, если вы нас покинете?

Ясу подняла на Хану покрасневшие глаза. Невестка искренне желала ей долгой жизни, и эти слова тронули ее до глубины души. Старая женщина понимала, что Хана сумеет оправиться от шока, скажи она ей прямо сейчас, что Тоёно умерла, однако, будучи по натуре человеком робким, не смогла заставить себя сообщить невестке эту печальную новость и предпочла поговорить с Кэйсаку, который поздно вечером вернулся из города. «У меня не хватило духу известить бедняжку», – призналась мать, попросив сына сделать это за нее.

– Хана…

– Да? О, это вы! Добро пожаловать домой. Извините, я спала.

Хана поспешно поправила прическу. Муж стоял и смотрел на нее сверху вниз.

– Я получил вести из Кудоямы…

– Да? И что же?

– В семье похороны.

Кэйсаку еще не сказал, кто именно умер, но Хана уже судорожно сглотнула, прочитав правду в его глазах.

– Говорят, два дня назад, в полдень, она упала с энгавы. Тогда никто и не подумал волноваться, ведь она не поранилась и на боль тоже не жаловалась. Но когда на следующее утро она не встала, служанки пошли проверить, в чем дело, и нашли ее мертвой.

Взгляд Ханы словно прирос к лицу мужа. И хотя она ободряюще кивала каждый раз, когда он замолкал, чтобы набрать в легкие воздуху, в ушах ее стоял такой звон, что она с трудом разбирала слова. Перед глазами маячило лицо бабушки. Еще осенью они сидели бок о бок на энгаве в Дзисонъин и Хана предлагала ей отведать хурмы…

Доложив обо всем жене, кэйсаку сказал, что немедленно отправляется в путь, хотя он наверняка уже опоздал. Его европейский костюм вполне годился для праздничного шествия с фонариками, но на поминальный обряд надлежало явиться в черном кимоно с гербами. Хана попросила Киё достать официальное платье для мужа.

– Прощальный подарок уже послали, госпожа хозяйка?

– Боюсь, что нет.

Хана только сейчас узнала о смерти бабушки и, соответственно, не могла послать прощального подарка.

Глядя на то, как жена пытается сесть, Кэйсаку ласково успокоил ее:

– Не волнуйся. Я и от твоего имени помолюсь.

– Спасибо. Буду вам очень признательна.

Еще долго после ухода мужа Хана лежала без сна в тишине, не в силах оправиться от потрясения. Смерть слишком неожиданно забрала Тоёно, и она до сих пор не могла поверить, что бабушки больше нет. Стемнело. Хана поднялась и прибавила свет лампы. Родившаяся накануне девочка посапывала рядышком в своей крохотной кроватке. Носик, ротик и глазки все еще скрывались в мягких складках, дыхание было спокойное, ровное. На стеганом одеяльце в желто-синюю полоску красовались мечи и шлемы. Этот рисунок очень подходил к празднику мальчиков, и беременная Хана выбрала именно его – настолько она была уверена, что носит сына. Но у нее родилась дочь. Хана рассеянно улыбнулась, глядя на будущую элегантную барышню, завернутую в мальчишеское одеяло.

Неожиданно Хане пришло в голову, что ее малышка – реинкарнация бабушки. Душа Тоёно покинула тело на рассвете предыдущего дня и переселилась в этого ребенка. Да, сомнений быть не может. Когда Кэйсаку высказал ей свое разочарование по поводу рождения девочки, Хана и сама расстроилась, начала извиняться, пообещала, что будут еще дети. Но с того момента, как она убедила себя в том, что дочка – реинкарнация ее бабушки, усталость и тревога отступили. Настроение улучшилось, по телу прошла волна ликования, и молодая женщина поздравила себя с тем, что дала жизнь именно девочке.

Она приподнялась на локте, внимательно вгляделась в лицо спящей малышки – счастливая мать красавицы дочки – и вдруг поняла, что до сих пор не придумала, как ее назвать. Старшему сыну имя выбрали за полгода до его рождения. Но второй ребенок оказался девочкой, нельзя же наречь ее Юдзиро! Хана растерялась и еще пристальнее всмотрелась в свое чадо. По щекам покатились слезы, стоило вспомнить о смерти бабушки. Она снова легла и тихо поплакала.

Кэйсаку не проявил ни малейшего интереса к вопросу выбора имени для дочери. Как, впрочем, и к обряду седьмого дня, когда по традиции ребенку дают выбранное заранее имя. Эта церемония совпала с первыми поминками по Тоёно, тоже проводившимися на седьмой день.

Поскольку Ясу знала только слоговую азбуку, а иероглифы ни прочесть, ни написать не могла, Хана не стала просить ее придумать внучке имя. Если бы Тоёно была жива, Хана непременно посоветовалась бы с ней. Обращаться к погруженному в траур отцу она тоже сочла некорректным, так что решать ей пришлось самой. Она лежала в постели и представляла себе, как кисточка ходит по потолку, выписывая различные женские имена. И в итоге остановилась на Фумио.

– Отличный выбор, – заметил Косаку, который обычно был скуп на похвалу. Он действительно считал, что это очень подходящее имя для его племянницы.

– Я рада, что тебе понравилось.

Так получилось, что Косаку как раз заглянул к ним по пути и оказался первым, с кем поделилась Хана. Она чувствовала, что встреча эта произошла не случайно. Было в ней нечто значительное. Кэйсаку остался в Вакаяме на празднование победы, но даже в те редкие дни, когда возвращался домой, он постоянно торчал в деревенской управе, решая какие-то бесконечные вопросы. Ему также надо было посетить начальные школы в Мусоте и Сонобэ, поговорить с их директорами. Одним словом, на дочку времени совершенно не оставалось. Кэйсаку, который никогда не интересовался литературой, с головой погрузился в политику. Когда Косаку похвалил Хану за отличный выбор имени, она была рада, что хотя бы одному человеку в семье есть дело до ее второго ребенка.

– Как можно жить одному? Это же неудобно, – сказала она Косаку.

– Напротив, очень даже удобно. Никто не пристает и не придирается.

Сарказм Косаку не имел под собой никаких оснований, поскольку никто не докучал ему, когда он жил в главном доме. Хана уже привыкла к его несносному характеру, но приходившие в управу жители Мусоты и Сонобэ относились к нему с прохладцей. И от этого Косаку становился еще циничнее. Хана знала, что Кэйсаку пытался заставить брата оставить службу, поскольку тот плохо выполнял свои обязанности и редко являлся на работу. После переезда в новый дом он жил совсем один, абсолютно уверенный в том, что ни одна горничная не захочет прислуживать ему по доброй воле. На месте Ясу Хана непременно перебралась бы к младшему сыну. Только вот беда: любой с радостью последовал бы за Кэйсаку, но никто из тех, кто близко знал Косаку, не желал жить с ним под одной крышей. Однако Хана была всего лишь невесткой. Родная мать и та дрожала в присутствии Косаку от страха нарваться на саркастическое замечание, от которых старушка лишалась дара речи.

– От отца Фумио любви не дождется. Ей повезло, что у нее есть преданный дядюшка.

Что бы там Косаку ни говорил, жить одному было очень скучно, и он частенько заглядывал в главный дом. Фумио он обожал и уделял ей массу времени, сам ухаживал за малышкой и даже начал менять ей подгузники, как только обнаружил, где они хранятся.

– Думаю, я так сильно люблю тебя, потому что у меня нет своей дочки. Хорошо, что ты не мальчик. Это была бы настоящая катастрофа! Видишь ли, у семьи осталось мало земель. Второму сыну уготована судьба похлеще моей собственной, ведь ему тоже придется когда-нибудь отделяться. И ждать от жизни нечего, если только его не усыновят… Я рад, что ты девочка. Тебе так повезло, Фумио!