Кипарисы в сезон листопада

— О! — промолвила Шарона, внезапно зарделась и даже не поправила упавшей на щеку пряди. — Это было давно, папа. — Смущенно глянула на Гершона, словно испрашивая поддержки.

— В тридцать восьмом, — совершенно некстати уточнил Бахрав.

— Папа! — взмолилась Шарона. — Гершон прекрасно знает, сколько мне лет.

— А в сорок восьмом в наш дом угодил снаряд и все сгорело, — продолжал Бахрав невозмутимо. — Марки тоже.

Шарона склонила голову, словно пытаясь предугадать опасное продолжение.

— В тот день детей эвакуировали в кибуц Гиват-Шива, и я поклялся начать все сначала.

— Правда? Я и не знала об этой клятве, — пробормотала Шарона.

— Сказались пережитки капитализма в моем сознании, — попытался пошутить Бахрав.

Снял очки, но тут же снова водрузил их на место. Тело его, не участвовавшее в беседе, продолжало блаженно покачиваться в кресле. — И действительно начал все сначала, — произнес он вдруг твердо, решительно сбросил ноги с удобной подставки и уперся ими в пол. Кресло замерло.

— Когда я был подростком… — начал Гершон, приглаживая рукой курчавую шевелюру.

— Но вообще-то, — перебил Бахрав с внезапным раздражением, — дело в том, что я всегда любил этот вид искусства: меня с детства привлекала область марочного производства…

— Дедушка устал, — сказала Шарона, обхватывая обеими руками детей за плечи, и вывела их наружу.

А когда вернулась, принялась рассказывать о последнем письме Йорама — преувеличенно громко, будто испугавшись воцарившейся в доме тишины.

— У него все в порядке. Очень занят, много рисует. Спрашивает про тебя, интересуется, как ты поживаешь. По-прежнему просит, чтобы ты понял его. Чтобы простил ему бегство из отчего дома…

Бахрав поднялся и подошел к окну. Его высокая фигура совершенно заслонила уличный свет. Он видел, как его внук, Дани, запускает камнем в птицу, сидящую на ветке. Хотел сделать шалуну выговор: птицы садятся сейчас на деревья, готовясь ко сну. Нельзя пугать их. Это последние птичьи хлопоты перед великой ночной тишиной. Но сдержался и ничего не сказал. Пускай Шарона и Гершон сами воспитывают своего сына. Он вот воспитывал, воспитывал Йорама, прививал устои и принципы, и что из этого вышло? Мальчишка удрал. Бежал от него аж до самого Парижа. Отец отвечает за сына даже в новом социалистическом обществе — так он считал. «Ты позоришь меня, твоего отца, — писал ему в отчаянье, стараясь все-таки выбирать выражения помягче, — и умножаешь седины и скорби твоей матери. Возможно ли, чтобы сын Бахрава предпочел жизнь в диаспоре?» — взывал, не в силах сдержать крика души и тайных жгучих слез.

Йорам ему ответил. Просил понять и простить. Его жизнь — искусство. Он не мыслит себя вне искусства. И если он намерен чего-то достичь в этой области, то должен учиться. У лучших мастеров. В Париже есть у кого поучиться живописи. Напомнил, что ведь и отец его, Бахрав, тоже мечтал стать художником. Да, в юности тоже собирался поехать в Париж, чтобы изучать живопись.

Бахрав не стал продолжать и развивать этот диспут. Факт остается фактом: сын предал. Единственный сын. Что-то надломилось во всем построении.

На похороны матери приехал — бородатый, в истрепанных джинсах. На ногтях — пятна краски. С увлечением рассказывал про Париж. Про листопад на парижских бульварах. Про эти особенные осенние краски, подобных которым не сыщешь в целом мире. Светлая бородка послушно двигалась в такт восторженным словам, словно и она рисовала бесподобный Париж. С одноклассниками не пожелал встретиться.

Бахрав высунулся в окно и все же пристыдил Дани за птиц. Нельзя ради забавы пугать беззащитное существо. Шарона тотчас прибавила:

— Не нужно сердить дедушку!

Преданная дочь Шарона. Была… Пока не явился Гершон и не утащил ее в Иерусалим. Даже свадьбу не пожелали сыграть в Эйн ха-Шароне. Объяснили, что не хотят брать на себя никаких моральных обязательств. Напрасно Бахрав соблазнял их всеобщей радостью, многолюдным собранием и обещал пригласить самых видных представителей кибуцного движения, заслуженных старожилов долины Шарон. [6] Шарона заупрямилась. Смуглое продолговатое лицо нахмурилось. Эти ямочки на щеках… Что ж, они вправе поступать, как им заблагорассудится. А ее отец? Разве он не покинул отчего дома? Разве не ранил старика в самое сердце? Бахрав пытался доказать разницу — как она вообще смеет сравнивать?! Но никакие доводы логики и здравого смысла не подействовали, они стояли на своем. Тогда Бахрав заявил, что в Иерусалим ни на какую свадьбу не поедет. Если он уже ничего не значит для собственных детей, пускай обходятся без него. Только слезы Пнины заставили его уступить. Но товарищам в кибуце постеснялся даже назвать цель этой поездки. В раввинате молодых благословил молодой раввин и призвал всех присутствующих веселиться и радоваться ради жениха и невесты. Бахрав приневолил себя улыбнуться. Раввин прочел благословение над вином и еще кучу всяких благословений, затем пришел черед разбить стакан в память разрушения Храма. Потом воцарилась странная тишина. Бахрав и сегодня помнит эту тишину. Удручающее молчание. Или это только ему одному показалось, что все вокруг погрузилось в тягостную липкую немоту?

6

Долина Шарон (Саронская долина) — расположена в центральной части средиземноморского побережья Израиля между горой Кармель на севере и горами Шомрона (Самарии) на востоке.

Шарона предложила принести обед из столовой и поесть здесь, у дедушки в домике. Зачем им встречаться с товарищами кибуцниками? По крайней мере, никто не станет коситься на них и прохаживаться на их счет. Как будто угадала желание Бахрава.

— Пнинеле споет нам, и мы сами устроим тут отличный праздник. А Дани почитает из Свитка Рут. [7]

Бахрав улыбнулся дочери, словно вступая с ней в тайный сговор. Однако Гершон запротестовал и настоял на том, чтобы идти в столовую. Детям это будет интересно — посмотреть, как празднуют Шавуот в кибуце. А иначе зачем они вообще тащились в такую даль?

7

Свиток Рут — один из пяти свитков, входящих в раздел Писания канонической еврейской Библии. Прочитывается в синагоге в праздник Шавуот.

Бахрав взглянул на дочь, но она отвела глаза.

— Хорошо, — сказала со сдержанным раздражением, но тут же смирилась с решением мужа и прибавила прежним ненатуральным младенческим голоском, обращаясь к одной только Пнинеле: — Правда ведь, нужно слушаться папу?

Все по очереди приняли душ и облачились в праздничные одежды. Бахрав надел белую рубаху. Пока они мылись и одевались, уселся в кресло и углубился в приложение к «Вестнику садовода». Краем глаза наблюдал за Гершоном — опрыскивает щеки душистым лосьоном, выбирает и повязывает перед зеркалом галстук. Рот зятя не закрывался ни на секунду, нахваливал многолюдные коллективные трапезы, «как у ессеев в пещерах Кумрана». Бахрав порывался уточнить, что это рукописи нашли в пещерах, а трапезы проводились в трапезной, но удержался. Пришпиливая галстук позолоченной булавкой, Гершон наконец умолк. Пнинеле восторженно кружила возле отца в своем коротеньком нарядном платьице и хлопала в ладоши. Дани — в субботних брюках, из которых он успел уже вырасти (снизу торчали длинные худые ноги) — стоял на пороге и держался за дверную ручку. Как верный страж в царских покоях. Гершон посоветовал и Бахраву надеть галстук. Надо же когда-то начинать. Хотя бы попробовать. Бахрав лишь сдержанно усмехнулся.

Гершон шагал во главе семейства, посреди дорожки. С двух сторон от него — дети. Позади мужа — Шарона. Бахрав все с той же слабой усмешкой на устах замыкал шествие. Издали послышалось пение: «Кто поселится в шатрах Твоих, кто взойдет на гору святости Твоей?» Праздничные огни высвечивали сияющие круги на зеленом газоне перед столовой. Они остановились у входа — против стеклянных дверей, озаренных неоном, под любопытными взглядами товарищей кибуцников, уже расположившихся вокруг накрытых столов.

Дождавшись окончания пения, зашли внутрь и принялись оглядываться, выискивая свободное местечко. Тут и там виднелись пустые стулья, но кем-то уже захваченные: косо прислоненные к столам в ожидании припаздывающих родителей и неприступные под бдительным оком охраняющих их детей. Тем не менее Бахрав двинулся в глубь столовой по длинному проходу — высокий, прямой, с гордо поднятой головой, морщинистое лицо, задубленное солнцем и суховеями, было спокойно, шаг нетороплив. Свободных мест не обнаружилось. Он шел, ни перед кем не опуская взгляда и никому не кивая. Шарона заметила Рафи, своего одноклассника, стоявшего на возвышении и дирижировавшего хором. Правая рука высоко поднята, левая застыла у самых губ, словно в напряженном ожидании.