Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.4

За ними следовало несколько служителей, в таких же, как у меня, каскетках, с кинжалами у пояса, вид у них был воинственный, но лишь на расстоянии – они тоже на поверку оказались ряжеными.

Вся эта процессия подымалась к балкону.

На опустевшей лестнице показался Одноглазый Джо, которого я видел в последний раз в вагоне-холодильнике, где он, вернее всего, играл роль того быка, которого запускают на бойню впереди стада. Он идет, оборачивается и говорит другим баранам и быкам:

«Видите, я здесь – и жив, и ничего плохого не случится».

Сенаторы подошли к главному входу на балкон. Служители распахнули перед ними двери. Сенаторы шли медленно, идти им было нелегко, а лифт, видно, не работал. Они не были старыми, по крайней мере не все были старыми. Но казались изношенными и древними. Они даже не разговаривали между собой, словно все давным-давно уже было переговорено.

Одноглазый Джо не стремился их догонять. Он остановился посреди лестницы на площадке, откуда расходились коридоры. Закурил.

Где же добыть воды?

Служитель поднимался снизу, он нес поднос с бутылками. Для сенаторов. Я последовал за ним. Джо кинул на меня взгляд, но я сделал так, чтобы он не узнал меня. А так как он не ждал меня увидеть и подчинился легкому наваждению, я уверовал в то, что Александра промолчала и не выдала меня. Хотя непонятно почему.

Я вошел на балкон. Интересно, что, кроме каскетки, ничто на мне не указывало на то, что я – служитель. И все же окружающие, даже без моих усилий скрыть свою суть, видели лишь служителя.

Мой коллега расставлял на столе бутылки. Это была вода «Ессентуки» с каким-то номером. Я обычно стараюсь не покупать «Ессентуки», там бывают соленые и даже сернистые разновидности. Но, наверное, раненому все равно, есть привкус или нет, – была бы вода мокрой.

Я протянул руку за бутылкой, но служитель сказал, не оборачиваясь:

– Рано еще разносить, погоди.

Он поставил последнюю бутылку на стол и ушел, размахивая подносом.

Сенаторы расселись в креслах.

Перед ними был барьер балкона, и я знал, что, если перемахнуть через него, свалишься прямо к нам в окопы.

Но им не было нужды прыгать или даже заглядывать вниз. Перед ними располагался большой, метра три на четыре, экран – общий вид фронта, с обеих сторон.

Помимо этого, перед каждым из сенаторов были дисплеи компьютеров – некоторые с бегущими строками, другие с увеличенными участками поля боя.

По крайней мере теперь я увидел тех, кто наблюдает за войной. Мне захотелось подойти поближе и посмотреть, как там мой взвод, жив ли Ким.

Мне показалось, что я различаю мою яму и в ней Мордвина.

Вдруг один из сенаторов оглянулся. Почувствовал мое присутствие. Он пронзил меня все еще острым черным взором, глубоко утопленным в черепе под бровями глаз, и, то ли увидев во мне опасность, то ли желая отделаться от источника раздражения, махнул мне тонкой рукой – рукав халата съехал к плечу, обнажив жилы, – уходи, мол, не путайся под ногами.

Я взял две бутылки воды и пошел прочь.

В коридоре я никого не встретил, хотя прошел мимо одной двери, из-за которой доносились голоса.

Я открыл нашу дверь и тихо сказал:

– Это я, Коршун, не бойся.

– Я не боюсь.

Я присел возле него. Он тяжело дышал, лоб был в испарине. Бинт на груди набух от крови.

– Воду принес? – спросил Коршун.

Я отодрал крышечку об ухо медведя на письменном приборе.

Коршун пил из горлышка.

Я не дал ему много пить. Он не обиделся. Я сказал ему, что постараюсь его перевязать снова, чтобы он не истек кровью.

– Давай, Седой, – сказал Коршун. – Мне еще нужно встать и сделать свое дело.

Он не стал ничего объяснять.

Я скинул куртку и стянул майку. Конечно, она была не самой чистой майкой на свете, но других бинтов у меня не нашлось.

Я разорвал майку.

– А что здесь? – спросил Коршун.

– А ты здесь не бывал раньше?

– Даже не знал, что город с этой стороны. Он же сзади.

– Это другой город, – сказал я.

Ему было трудно говорить. Он закрыл глаза. Я размотал кое-как накрученные бинты.

– Это не доктора, – сказал Коршун. – Это коновалы.

– А ты думаешь, что здесь нужны доктора?

– Если нельзя быстро поставить человека на ноги, если воевать не будет, они помогут ему убраться. Я точно знаю.

– Значит, тебя считали...

– Со мной все в порядке, я оклемаюсь. Дай еще водички. «Ессентуки», что ли?

– А ты помнишь?

– «Ессентуки» помню.

– Шейн говорит, что со временем люди вспоминают все больше, поэтому их и убирают.

– Гришка прав, – сказал Коршун. – Если ты стал вспоминать, значит, ты обречен. Шундарай тоже стал вспоминать.

– Ты веришь в город, который защищаешь?

– Я уже ни во что не верю. Во мне осталась одна злость... Ты что делаешь?

Мне пришлось приподнять его, чтобы размотать бинты, которые не останавливали кровь и не скрывали рану, а лишь врезались в нее, закрутившись жгутом.

– Потерпи, – сказал я. – Я хочу как лучше.

– Все хотят как лучше. Даже когда из меня делают шашлык, хотят, чтобы он был красивым.

– Постарайся обойтись без афоризмов. Ты ведь не собираешься заниматься политикой.

– У меня есть дело. Поэтому я и терплю. Одно дело. Потом можно и уходить от вас в сияющие дали.

С помощью самодельного бинта сделать перевязку было нелегко, и получилась она лишь чуть получше, чем раньше.

– Значит, ты не знал, что тебя здесь ждет? – спросил я.

– Я и сейчас не знаю, – сказал Коршун.

– А я их видел.

– Кого?

– Тех, кто наблюдает за нами.

– Пускай наблюдают, – сказал Коршун. – Но если Гришка прав, то им еще придется покрутиться, прежде чем я сдамся. А их много?