Кир. История одной мести

Походило на то, что она не спала вообще.

В пять утра, по минутам, если я почему-то заспался, она, молча, окатывала меня ледяной водой из ведра и невозмутимо наблюдала, как я пулей подскакивал и собирал тряпкой воду обратно в ведро, и бежал с ним в ближайший туалет на седьмом этаже, в конце коридора.

Чаще, впрочем, я сам успевал вскочить и облиться – и дальше, в той же последовательности сушил полы и бежал на седьмой этаж и обратно, после чего уже начинался день, полный неизбежных трудов и осмысления…

7.

Неизбежное осмысление включало в себя ежедневное чтение вслух трагедий Софокла (все семь трагедий я знал наизусть!), а труды – изнурительный бег по этажам, отжимания от пола, шпагаты и всякого рода растяжки, упражнения для пресса и спины, а также, закаливающее тело и дух, битье лбом о бетонную стену каморки, до первой крови.

Покуда я бегал туда и обратно, вверх-вниз (тринадцать этажей, 338 ступеней, по тринадцать подъемов и спусков), мать моя тот же путь, для контроля, проделывала в лифте и спокойно поджидала меня внизу или наверху.

Когда мне исполнилось семь, к неизбежным трудам добавились воскресные походы на кулачные бои, происходившие на заброшенных окраинах Москвы, всякий раз в другом месте – будь то на кладбище, опушке пригородного леска, или на мусорной свалке…

8.

Нелегальные бои прозывались кулачными, хотя дрались там, как попало и чем попало, до полного уничтожения противника.

Правил не существовало, ценность человеческой жизни в расчет не принималась, и если кто выходил на лобное место, другого пути у него уже не было, как выстоять, или умереть.

Под свист и улюлюканье толпы очевидцев окровавленному победителю торжественно вручался специальный денежный приз – три рубля, а несчастного поверженного – неважно, живого или бездыханного! – немедленно и без сожалений закапывали на месте.

В день моего первого десятилетия – солнечным утром 13 декабря! – мать моя преподнесла мне подарок: впервые выпустила на мусорную арену.

Первый же мой поединок на извилистом бережку Сучары-ручья, мог стать для меня и последним.

По жребию мне выпало сразиться с одноглазым рябым гигантом двухметрового роста Жорой Пятикопытовым, по кличке Циклоп, тринадцати пудов веса, со слоновьими ногами и кулачищами размером с хорошенькие гири.

Жора смотрелся типичным философом, не суетился и двигался неторопливо, охотно допускал противника до себя и так и быть позволял порезвиться, добродушно разводил руками и с ленивой ухмылкой пропускал десяток-другой ударов, после чего хватал зарвавшегося дуэлянта и безжалостно разрывал, как тряпку, на куски.

При виде меня – я ему доставал до пупа – он первым же делом смачно в меня высморкался.

И так мне ударило в грудь этой самой соплёй, выпущенной из Жориной ноздри, как из катапульты, что я поскользнулся от неожиданности и рухнул, как подкошенный, на мокрый снежок.

Толпа надо мной ревела и улюлюкала, била хохотом по ушам и царапала душу (с тех самых пор я страдаю при виде толпы!).

Меня обзывали ублюдком, сморчком, а я барахтался в грязи и корчился от боли и унижения, и удивлялся странному недоброжелательству людей.

«Я упал, а им меня совершенно не жалко!» – недоумевал я, параллельно открывая для себя главный закон бытия: не падать!

И также меня занимало, как помню: где мать моя в эту минуту и что она чувствует, видя, как меня убивают?

А ничего, судя по каменному выражению её лица, она не чувствовала; просто стояла поблизости, не проявляя сострадания и не пытаясь прийти мне на помощь.

Наверно, тогда, в десять лет мне в последний раз безудержно захотелось позвать её по имени…

Я уже почти, было, пошевелил непослушными губами и даже почти выговорил: «мать моя» (мне от рождения запрещалось звать её мамой, а только единственно – мать моя!), как меня обожгло и затопило зловонным водопадом мочи, безжалостно бьющим из жуткого жерла трубы, торчащей из Жориных штанов.

Я вертел головой и катался по снегу, пытаясь спастись и не захлебнуться – и все же повсюду меня с роковой неумолимостью настигали тошнотворные струи циклоповых излияний.

Я тонул в них, не помнил себя и мало уже реагировал на крики: «добить огольца!» – и только мечтал вырваться из этого дурно пахнущего кошмара.

Наконец, мой мучитель схватил меня, ослепленного и беспомощного, за ногу, раскрутил между небом и землей, как дискобол раскручивает диск, и закинул подальше в подернутый тиной Сучару-ручей.

Плавать я не умел, и, понятно, меня потянуло на дно.

Все же, я не сдавался и отчаянно барахтался.

Смеркалось уже, когда я кое-как выбрался на опустевший берег.

Брезжил рассвет, когда я добрался до дома.

«Ну, вот я и дома!» – сказал я себе, укрываясь газетой.

«Ну, вот ты и дома!» – почудилось мне, повторилось во тьме…

9.

После того памятного (увы, не последнего) поединка с Циклопом меня не однажды еще опускали в могилу и наскоро закидывали сырой землей, или мусором, или по спешке ветками хвои, не оставляя притом таблички или колышка для памяти.

Было, я месяц (возможно, и три!) провалялся в заброшенной штольне без памяти.

Но всякий раз, приходя в себя, я возвращался домой – ползком или на четвереньках, сам или при помощи добрых людей.

Увы, мать моя ни разу меня не спасла, не утишила боль, не дала закопать живьем…

Когда я, случалось, заболевал – она не звала докторов, не спешила за лекарствами или пищей для подкрепления сил, но садилась на пол под Исайей и, не мигая и молча, глядела на меня своими глазами цвета дождевой воды.

Гулять мы ходили не в ближний к нам парк с детскими игровыми площадками, аттракционами и прудами, а далеко, почти за город, к старому полуразрушенному вокзалу, где подолгу бродили в молчании по шпалам, дыша дымом и смрадом проносящихся мимо поездов; домой возвращались, минуя депо, стадион, психиатрическую лечебницу, дом культуры, кирпичный завод, наконец, кое-как перебирались по старой канализационной трубе на другой берег Сучары-ручья.

По стечению необъяснимых обстоятельств, я, бывало, оказывался один на один с жутко несущимся на меня поездом, или соскальзывал в речку с трубы и тонул.