Кир. История одной мести

«Ты не думый, каныш, я давно на свете живу!» – любил повторить Алмаз не без гордости.

Я помню, меня восхищала его убежденность – что он не вчера родился, и не завтра умрет.

Вместе с тем, он заметно печалился и нередко размышлял вслух о краткости отпущенной человеку жизни и, словно предчувствуя собственный близкий закат, торопил и подстегивал время, стремясь успеть самое главное.

Продолжение рода – великого рода Галимуллы! – вот что больше всего заботило моего маленького друга.

У десяти его старших братьев-джигитов, которые были женаты, будто назло, рождались исключительно одни девочки, иногда даже по три за раз – что, по словам Галимуллы, угрожало сохранности их древнейшего рода.

Женщина, он говорил, у татар, всем известно, в великом почете – но все-таки до известного предела!

Любой нормальный татарин денно и нощно молится о даровании ему сына – поскольку, как объяснил мне Алмаз, согласно древнему поверью, только сын после смерти отца возвращает его обратно на землю.

«А если нет сына – то кто возвратит?» – в ужасе вопрошал и хватался руками за голову маленький Галимулла.

Моей детской фантазии, признаюсь, не доставало, чтобы осмыслить сам ход процесса: рождение сына, затем смерть отца и новое его рождение…

И сколько бы ни толковал мне Алмаз про вечную душу отца, которая не умирает, а где-нибудь парит и только дожидается зова любимого сына – у меня все равно оставались вопросы, вроде тех, что занимают ум любого мало-мальски мыслящего младенца: как это все получается и с какой целью?

Тем не менее вслух я сомнений своих не высказывал, слушал внимательно, не прерывая, и никогда над ним не смеялся.

Похоже, я был единственным в мире существом, которому он поверял свои помыслы и секреты.

Алмаза в семье обожали и баловали, и обещали любую красавицу – пусть только он чуть-чуть подрастет.

Галимулла же терпеть не хотел и после уроков, вместо того, чтобы гонять, подобно другим мальчишкам, в футбол, или резаться в карты и покуривать коноплю, решительно отправлялся на швейную фабрику или молокозавод, в трамвайно-троллейбусный парк, больницы, прачечные и пункты общественного питания, где и выглядывал ту единственную, что родит ему сына.

Удивительным образом он догадался, что ему бесполезно разыскивать суженую среди таких же, как он, восьмилетних девчонок и по-умному сузил круг потенциальных претенденток.

Приметив красивую, статную женщину с бедрами, как у слона, мой маленький друг подходил к ней и без обиняков предлагал руку и сердце (он всерьез полагал, что женщина с бедрами, как у слона – как раз то, что надо!).

Бывало в ответ, признавался Алмаз, они смеялись ему в лицо, обзывали уродцем, случалось, и шлепали.

И также встречались особы, желавшие видеть его инструмент – назовем его оным.

Тут он умолкал и стыдливо краснел, удивляясь бестактности женщин.

Они не знали, о чем просили!

Самые отъявленные шутницы бледнели и падали в обморок еще прежде, чем он успевал предъявить оный инструмент во всем его грозном величии…

12.

Воистину, я не великий поклонник описаний или зрелища половых органов, постельных сцен или оргий, и если я сам в моей исповеди упоминаю о чем-нибудь подобном – то делаю это вопреки своим вкусу и принципам, исключительно в интересах полной правдивости моего невеселого повествования.

Итак, изъясняясь витиевато, со стороны оный инструмент Галимуллы (тот самый, что он без отказа демонстрировал на фоне щуплого детского тельца первоклассника), действительно, смотрелся инородно.

Попросту не с чем сравнить…

Если только представить кузнечика с торчащей на километр стрелой башенного крана…

Оный, казалось, у Галимуллы существовал отдельно и, недостаточно сообразуясь с желаниями и возможностями своего хозяина.

Галимулла, например, как всякий мальчишка, любил побегать – но оный при этом отвязывался от ноги и волочился следом, доставляя неудобства и влияя на скорость.

Только Галимулла пытался сосредоточиться на вечном и непреходящем, как оный упрямо его увлекал в присутственные места (облегчения, к слову, мой друг достигал при помощи специальной переносной конструкции).

Галимулле приходилось постоянно одергивать оный, показывая, кто из них главный.

Нередко бывало, бедняге Галимулле доставались удары, на самом-то деле, предназначенные для оного.

Оный, в отличие от своего хозяина, арифметики не терпел.

Стоило Зое Петровне (подслеповатой старой деве с милым поросячьим лицом, впалой грудью и безразмерными слоновьими ногами!) произнести: один плюс один, как из алмазовых штанов томно и неторопливо выползало пробудившееся чудовище и билось о парту, будто в припадке эпилепсии.

И с этим мой друг был не в силах бороться – поскольку по виду и сам с неподдельным изумлением взирал на происходящее.

Всех в классе при этом, понятное дело, охватывало карнавальное ликование.

Зоя Петровна сначала кричала, потом вдруг хваталась за эбонитовую указку и уже со всей яростью одинокой жизни обрушивалась на алмазова разбойника.

«Зачем мне все это, каныш?» – иногда вопрошал Алмаз, бриллиант чистой воды, рассеянно поигрывая детскими ручонками отнюдь не игрушечным оным.

Увы, ни тогда, ни теперь у меня нет ответа на этот вопрос: почему мы такие, а не другие?..

13.

Время шло, мы взрослели, однако ж, мечта моего верного друга о той единственной, что полюбит его великой любовью и подарит ему сына – все не исполнялась.

А после смерти отца он и вовсе переменился: больше молчал, почти не шутил и редко улыбался; и после уроков уже не совершал дерзких набегов на женщин, но понуро отправлялся в лес или к речке, где подолгу сидел и печально глядел на воду.

Однажды… как помню, стоял февраль… пора низкого неба, туманов и слез… в тот день Галимулла явился в школу с опозданием, к большой перемене, чего с ним прежде не случалось.