Кирилл и Мефодий
Шрифт:
— В чем же дело?
— Возьмите меня в мастерскую...
— Если тебя отпустят из...
— Из кухни.
— Хорошо, я попытаюсь.
Оказалось, парень готовит превкусный кебаб, и игумен не разрешил освободить его. Чревоугодие одолело искусство. Послушника звали Марин, он был сыном одного из славянских князей Пелопоннеса, погибшего в восстании 847 года, того страшного года, когда полки Феоктиста Вриенния опустошили земли на юге старой Эллады. Вот тогда маленький Марин покинул родные края в поисках защиты у монахов. Сначала он был в монастыре батраком, но быстро попал в поле зрения игумена из-за своего поварского умения, и тот сразу перевел его в первые помощники отца Онуфрия. Молодой послушник целыми днями жарился, как нехристь, у большого котла, заготавливал дрова, мыл котел, что было настоящим мучением. Сначала надо подождать, пока котел остынет, потом влезть в него со щеткой из колючей свиной щетины и тереть до блеска. И так каждый
— Я хотел бы посмотреть новое, — говорил он и смотрел на каждого.
Климент начинал с икон, хотя прекрасно знал, что книги больше всего обрадуют его учителя и наставника. Мефодий с любопытством рассматривал каждую новую вещь и не спешил давать оценки. Он давно постиг хитрость троих учеников. Самое интересное они всегда оставляли на конец. В этот раз Мефодий слышал, что Климент обещал показать Константину что-то особенное, поэтому его любопытство возросло. Ученики встретили его как всегда — застыв в полупоклоне у стены. Они никак не могли привыкнуть к его дружескому отношению: они знали его прошлое, его строгость и не переходили незримую границу почтительности. Он спустился с высот искать земное, они поднимались с земли в высоту. Но теперь, при всей разнице в возрасте, путь к высоте у них был общий. Они преклонялись перед его решительным отказом от высокого положения и желанием остаться человеком. И они понимали, что в его главах под нахмуренными бровями таится свет большой любви, которая всегда согревает их.
— Ну, что вы там придумали интересного?
Стало ясно, что не надо занимать его пустяками, поэтому Климент открыл резной шкаф. В руках сверкнула книга в красивом окладе. Он подошел к Мефодию и, слегка поклонившись, положил ее на его протянутую ладонь. Мефодий взял книгу, осмотрел. Совершенная работа вызвала его удивление. Весь оклад был на серебра, в центре — сцена из Священного писания, вырезанная на куске самшитового дерева и изображающая двух христиан, которые преподносят книгу человеку в длинной христианской рубахе, стоящему на коленях. Мефодий повернул книгу к свету и, к своему великому удивлению, узнал в христианах себя и Константина. Это его смутило и обрадовало; не желая показывать смущение, он отстегнул застежки, и книга сама полуоткрылась — она еще не отлежалась. Раскрыв книгу, он пробежал глазами по строкам, и изумление его возросло; Псалтирь была переведена на славянский язык и написана новой азбукой. Мефодий развел руки, словно хотел обнять послушников, и в глазах его заблестели еле заметные слезы.
— Молодцы вы мои... Как вы меня обрадовали! Дай бог вам доброго здоровья!..
Он подошел к ним, собрал их, словно сноп, в крепком объятии и долго не отпускал, стыдясь собственных слез...
10
Иоанн сидел на табуретке в келье Константина и все не мог прийти в себя. Тайная боль, накопившаяся за годы его одинокого существования, наконец прорвалась, переполнив истерзанное сердце и вызвав слезы горести и жалости к себе. Он услышал от жены, как плохо она о нем думает, и ему было очень трудно успокоиться. Иоанн давно вычеркнул ее из своей жизни, давно уже думал о ней как о чужой, не питая никакой надежды на счастье. Однако ее издевательство потрясло его, заставило обдумать свою жизнь, прошедшую под одной крышей с ненавистным отцом и презренной женой. Иоанн жил бы и дальше так же безропотно, если бы не встреча Ирины с Константином. Впервые он возненавидел жену всей душой, впервые увидел ее униженной, и это придало ему горестные силы оплевать ее, как последнюю блудницу. Но тогда все это было только началом его боли, теперь она жгла его изнутри, как уголь жжет живое мясо. Он стоял перед человеком, от которого ему нечего было скрывать, недостойная жена так разрисовала его, что даже философа возмутила ее ругань. Разве можно было простить ее после такого цинизма? Константин отверг Ирину, Иоанн чувствовал себя обязанным и благодарным философу, доброта которого стала его защитой. Содрогаясь от рыданий, он, как беспомощный ребенок, все спрашивал и спрашивал, он задавал вопросы тому, сидящему где-то в облаках и
безучастно наблюдающему терзания людей. Согнувшись на табуретке, Иоанн давился этими вопросами:— И ты спокойно смотришь со своей высоты? И тебя не трогают мои терзания? Ты, кто дал образ и подобие последней твари на земле, чтобы она была как остальные, ты только меня создал отвратительным и никому не нужным! Если я и тебе не нужен, зачем караешь меня самой жестокой карой — насмешкой людей? Зачем ты дал мне только обид у? В чем мой грех?.. Разве я ударил ножом сына господня или обливал грязью твоих святых? Растопчи меня и возьми к себе, господи...
Иоанн уронил голову на руки, худые плечи его сотрясались от сдавленных рыданий. Отчаяние переполняло его уродливое тело, и в келье стало душно и тесно от исповеди человека, жизнь которого была сплошной мукой. Константин подошел к нему, положил руку на острые плечи.
— Иоанн, друг, подними голову, и ты поймешь, что каждый человек — источник мук и сомнений и путь его устлан горестями. И нигде нет брода для муки человеческой и вечной печали. Мы таскаем их с собой, как черепаха панцирь. Никогда мы от них не избавимся, тщетны наши усилия. Не думай, что виноват лишь всевышний — сегодня каждый несет свою долю вины за боль в чужом сердце. Счастье — птица невидимая, ростки добра с трудом пробиваются к свету, нет для них благодатной почвы, так как не ценим мы друг друга. Жестоких людей много, словно песчинок в реке жизни, и они не скоро пройдут, а поток слез столь велик, что, если он пересохнет и не будет уносить песок, земля станет пустыней, задыхающейся под песком, мертвой от соли слез человеческих. Не плачь, друг, не плачь...
Вслушиваясь в слова философа, Иоанн проникался их искренностью. До сих пор он делился своими тревогами и своей болью лишь с пустой постелью да холодными стенами своей богатой опочивальни. Константин помогал ему воспрянуть духом, не успокаивая его, не объясняя причины страдании, — он говорил ему о человеческой неправде, которая никого не щадит. Глубоко вздохнув. Иоанн попытался взять себя в руки.
— О, как все меня давит и угнетает. Я живу, как тень, нелюбимый, ненужный... Обманутый, презираемый... Скажи, философ, скажи мне правду: как прогнать ненависть? Она сидит в душе и не дает покоя. Ложусь ли, встаю ли — она со мною, теснит мне грудь, вот-вот разорвет ее!
— Несчастье, друг, сделало твое тело убежищем хулы и злости. Повседневная горечь твоей жизни превратила их в неугасающую боль, боль — в злобу, а злобу — в щит против человеческой неправды. Но этот щит непрочен, источен желчью непрестанных человеческих насмешек. Ты чувствуешь себя бессильным, как воин со связанными руками, и тогда приходит испепеляющая ненависть...
— Назови мне лекарство, учитель!
— Лекарство, друг мой, создано одновременно с сотворением мира: закрой глаза и уши для зла и живи большими мыслями, твори на благо рода человеческого. Если же не хватает сил подняться на такую высоту, поищи узкую дорожку света, который сам приходит к нам в густом лесу. Он разгоняет глубокие холодные тени, чтобы согреть притаившийся цветок надежды. У тебя же есть пергамент — вынеси его на этот свет и увидишь, как из твоих бессонных ночей пробьется чувство.., а если выразишь его в песне, она сможет утешить и других людей...
— Но я же увечен и болен! — поднял голову Иоанн, доверчиво глядя на Константина.
— Пустые это слова, не хочу их слушать, ибо в жизни нет больных люден, есть только больной дух, который препятствует созиданию. И боль твоя, и взгляд, и слова говорят мне о твоем уме и о том, что ты не обманешь моих надежд. Ищи в книгах цель своей жизни, пойми время, не спорь с мелкими душами, подружись с Платоном и божествами, с вечно живым и непорочным, чтобы забыть о грязи мира господ и о своей боли... Если последуешь моим советам, то уже сегодня станешь здоровым...
Последние слова Константина, прозвучав, как бы остались в келье и наполнили се торжественной тишиной. Иоанн встал и, взяв обеими руками правую руку философа, долго стоял, прильнув к ней лбом. Константин ощущал исходивший от него жар, а поэтому не спешил высвободить свою руку. Человеческое сердце просило защиты, сердце философа хотело ему помочь и одновременно сжималось от боли и понимания, что невозможно сделать это уродливое тело красивым, гибким, стройным и высоким... Подними Иоанн в это мгновение глаза, он увидел бы смущенное и печальное лицо, лицо человека, тоже нуждающегося в совете.
В таком положении застал их Мефодий. Он вихрем влетел в келью, заметив Иоанна лишь после того, как обошел дубовый стол. Выходить было поздно. Сев за стол, он бережно положил какую-то книгу поверх разостланных пергаментов.
— У нас знатный гость, это чудесно! — сказал старший брат, погладив книгу ладонью. — Радость любит друзей...
— А радоваться есть чему, брат... — Ясные эти слова, приподнятое настроение вдруг разорвали сумерки кельи. Иоанн выпустил руку Константина и несколько неловко поклонился Мефодию. В этом поклоне были и уважение, и почтительность, и легкое смущение. Он не знал, что делать.