Кирилл и Мефодий

Эта мысль подействовала на него удручающе.

6

Вечера были душными и тягостными. Поздний ветерок прилетал с моря, пробирался сквозь занавески на окнах и стихал где-то в темных углах спальни. Ирина ждала его, будто ветер — живое существо, пришедшее разделить ее одиночество. В последнее время она не могла спать. Тревожные думы приходили в голову, как незваные гости, и изматывали напряжением. Тревога усилилась после записки, посланной Феоктисту, и известия о встрече в монастыре святого Полихрона.

Она боялась начать разговор с Вардой, боялась его подозрительного нрава, внезапных вспышек гнева, боялась, как бы он не подумал, что она собиралась туда из-за Константина, и не помешал ей. А если он понял настоящие намерения?.. Если ее записка дяде какими-то тайными путями оказалась в его руках... Ирина смыкала веки, пыталась уснуть, но сон был боязливее ее. Один лишь ветерок обходил широкую опочивальню, принося немного покоя и прогоняя духоту...

В последнее время Варда возвращался поздно. Его шаги стали тяжелыми, да и взгляд тоже. Раньше эти шаги часто останавливались у порога ее опочивальни, но с некоторых пор Ирина постоянно слышала, как они обрываются протяжным скрипом двери в конце коридора. Затем дверь захлопывалась, и этот удар словно бил по сердцу. Он опять не хочет ее!.. Опять прошел мимо спальни! Значит, не любит ее... Если это правда, тогда разговор о ее поездке в монастырь, где находится Константин, будет лишь благовидным поводом устранить ее. Значит, придется хитрить! Впрочем, кто же не хитрит? Она не исключение, да и почему она должна быть не как все? Разве Варда не притворяется? С самого начала он был и остался загадкой... Ирина подошла к окну и стала смотреть в темный сад. Черный кипарис торчал, точно лезвие тревоги, вонзившееся в ее сердце.

Вдруг ее мысли прервала рука Варды, опустившаяся на плечо. Ирина ощутила силу и тепло этой руки, передавшееся всему ее телу, но не обернулась...

— Сердишься? — спросил Варда.

— А ты как думаешь? — ответила она вопросом, не отрывая взгляда от темного, неясного сада.

Он обнял ее обеими руками и повернул к себе.

— Ты думаешь, я из камня? Я тоже устаю, — пожаловался он.

— Если я стала утомлять тебя своим присутствием, тогда...

— Не о тебе речь... Чую, что врагов все больше и больше, и первый — моя сестра.

— Ты как будто сегодня это узнал!

— Не сегодня, ты права, но после посещения сестры я понял, что в этом городе есть место только для одного из нас. Вот ты и должна догадаться, где я пропадаю по ночам...

— Нет, не могу! — прервала его с гневом Ирина.

— Тем лучше. Это не для твоей красивой головки...

— Ты что, насмехаешься?

— Нет, не насмехаюсь. — сказал Варда. И повторил. — Не насмехаюсь, правду говорю. Боюсь сделать шаг, который либо принесет мне все, либо лишит всего... Пока только это могу тебе доверить...

— Хочешь устранить меня?

— Ну вот, не понимаешь. Не о тебе ведь говорю, о сестре. Как на это посмотрит Михаил, вот в чем дело. Мать все же. Поэтому я с ним, целыми ночами... Не сердись, обрати внимание на Иоанна... В последнее время он смотрит волчонком... Вывези его куда-нибудь подальше от Константинополя. И ты развлечешься, и вас увидят вдвоем... Слишком уж много о нас говорят. Даже патриарх вроде что-то замышляет...

Это предложение свалилось как снег на голову, но Ирина продолжала дуться.

— Ты что, сплетен боишься? — спросила она.

— Ничуть не боюсь, но хочу некоторое время быть с василевсом, с Михаилом.

— Значит, я тебе мешаю? Так это понимать?

Варда пожал плечами, притянул ее к себе, но она отпрянула.

— В Полихрон мне отвезти твоего любимчика, что ли...

— Кого-кого? — не понял Варда.

— Как кого? Твоего сына, о котором ты так печешься... Впрочем, ты и так меня уже не любишь, ничего мне не остается, как надеяться на чудотворную силу святого, чтоб дал мне мужа как у людей...

— Жестокие у тебя шутки! — дернулся кесарь.

— Какие уж тут шутки!

Этот разговор не выходил у Ирины из головы. Неоконченным остался, неясным... Неясным для дальнейшего пути... Решившись, однако, не уступать, она должна была быть твердой до конца, будь что будет!.. Иоанн согласился ехать на праздник монастыря. Ирина взяла с собой вернейших людей. И все же тревога не покидала ее, казалось, села рядом с ней в коляску и все нашептывает, нашептывает... Ехали в карете, потому что море пугало Ирину глубиной и коварной болезнью, способной в считанные часы состарить и самую красивую женщину... Болезнь эта не обходила и опытных моряков, а Ирина ведь на суше росла...

Иоанн сидел в углу кареты безмолвно и безразлично. В первый раз Ирина пожалела его. Но то была короткая вспышка жалости, вызванная неясностью собственного положения. То была жалость, подобная одинокой капле дождя в раскаленной пустыне, жалость, не дающая облегчения. Иоанн покачивался на сиденье, точно тюк из парчи и бархата, и только глаза говорили о том, что он напряженно думает, — они смотрели в глубь души, на собственную жизнь и мелкие радости. Да и какие у него были радости? Время от времени загорался огонек вдохновения, и Иоанн брался за кисточку и чернильницу. Пергамент оживал, плакал голосом большого горя и бескрылой тоски, придавленных тяжелым небом к земле. Одинокая травинка раскачивалась в голом поле, одинокая песчинка затерялась на широкой ладони каменистых гор, одинокий вопль оставался безответным в мире ледяных великанов, не знающих горя и боли. Вот и теперь Иоанн слушал стук колес, а вместе с ним ехало его беспредельное одиночество, все в красном цвете боли. Временами он мысленно пробовал приблизиться к Ирине, но сознавал безнадежность своих мечтаний. Все ушло безвозвратно. Чужая женщина сидела рядом и тоже горевала. Лицо ее потускнело, гордая улыбка, всегда державшая его на расстоянии, поблекла, как увядший цветок на фоне белой стены. И в линиях этой столь желанной улыбки Иоанн впервые обнаружил горечь, болезненную и печальную горечь. Он ощутил непреодолимый порыв прикоснуться к ней, сказать ласковое слово — ведь он понимал, что в это мгновение она по-своему несчастна. Опасаясь, однако, что его жест будет понят превратно, он забился в глубь коляски. Вдруг ухабистая дорога подбросила его, коляска чуть не опрокинулась. Ирина выглянула из-под пестрого тента и без колебаний велела остановиться. Середину дороги заняла другая карета, завалившаяся на бок. Ось заднего колеса застряла в земле, а половина сломанного колеса лежала на выгоревшей траве. Три вспотевших кучера, тужась, пытались поднять карету, чтобы поставить новое колесо. Ирина оглянулась и увидела недалеко, под деревом, своего дядю. Феоктист вытирал пестрым платком свое широкое лицо. Она надеялась встретиться с ним лишь в монастыре, но случай спутал ее планы. Нельзя было не остановиться: бог ведает, что подумают, а потому она, поправив одежду, приветственно помахала логофету белой рукой.

Феоктист подошел и слегка поклонился. Кучера починили карету, пришлось ехать вместе. Кнуты стегнули коней, внушительная кавалькада тронулась. Ирина понимала, что эта встреча может осложнить ей жизнь, но, решившись идти против течения, она не хотела останавливаться. В сущности, она всегда была такой, и нет причин излишне волноваться. Будь что будет! С этой мыслью Ирина ступила на каменные плиты монастырского двора.

7

Время постепенно шлифовало молодого властелина, стирало острые углы, заставляло пересмотреть честолюбивые замыслы. Мало-помалу Борис убеждался, что неосмотрительная молодость не может быть хорошим советчиком в государственных делах. Однако прежде, чем понять это, ему пришлось испытать немало злоключений, за которые он дорого платил и на поле брани. Поражения делали князя все более осторожным и осмотрительным. Соседи зло косились на его народ, но народ все еще не был единым и способным защищать свою державу не на жизнь, а на смерть. В дни воцарения Бориса Плиска распахнула ворота, провожая в путь послов к соседним властелинам — передать заверения в почтении к ним нового болгарского хана. В поручениях послам проглядывали и тщеславие, и самодовольная гордость, и уверенность в своих силах. По разным дорогам разъехались посланцы: возобновить договор с Германским королевством, понять замыслы правителей Моравского государства и венгерских королей. Молодой властелин жил ожиданием, но его мечты были слишком воздушными, оторванными от суровой реальности. Согласно старому закону предков, он мог стать женихом для дочери кого-нибудь из соседних правителей, несмотря на то что был женат. Борис, не раз мысленно осуждавший старые порядки, теперь оказался не в силах пойти против них. Истолковав молчание Бориса как согласие с этим законом предков, послы старались всюду прославлять его, завоевывать ему друзей, добиваться его признания. Людовик Немецкий, однако, под разным и предлогами отказывался их принять, его придворные всякий раз убеждали послов, будто повелитель занят: государственными делами, церковными распрями, спорами между маркграфами... И лишь в самые горячие дни большого церковного собора в Майнце в шумной толпе епископов и аббатов Восточной Франции, Баварии и Саксонии Людовик изволил выслушать послов, но не дал им никакого иного ответа, кроме обязательных благих пожеланий здоровья и долгих лет жизни новому болгарскому хану. Массу золота истратили на посольство в Германию, но Борис разгневался — не из-за золота, его взбесило неуважение. На что надеется Людовик Немецкий? На внутренние раздоры в Пляске? На бунты? А может, он собирает войско для нападения? И тогда Борис сгоряча обратился к Ростиславу Моравскому, и сделал это не только из-за нанесенной ему обиды, но из-за давней внутренней симпатии к славянам. В то время Ростислав воевал с Людовиком, и болгарская помощь оказалась ко времени, как весенний дождь. Но весенний дождь короток, и такой же короткой была радость моравского князя: франки вторглись во владения болгар, смели передовые охранения, и болгарская земля за Дунаем застонала под жестокими мечами голубоглазых захватчиков. От союза с Ростиславом пришлось отказаться. Отказался... Хорошо хоть, что тут и война кончилась. Борис не чувствовал себя бессильным, слабым, нет, у него за спиной стояло хорошо вооруженное войско, он мог продолжать войну, однако понял, что в его большом государстве нет должной сплоченности комитатов [24] , что не каждый таркан [25] осознал до конца свою обязанность полностью подчиняться верховным распоряжениям, что войско его разбросано вдоль границ... Не лучше были и доклады остальных послов. И тогда Борис понял, что нельзя поддаваться порывам молодости. Сперва следует оглядеться, укрепить свою власть и лишь после этого надеяться на силу оружия. Пришлось проглотить застрявшие в горле сухие корки первых ошибок, острая боль пойдет на пользу, научит впредь быть осмотрительным. Он укорял себя: не надо было так легкомысленно рассылать миссии! Молчание весит больше, чем болтливость, а он оказался болтуном. Если бы он хранил молчание, соседи сами стали бы стучаться в его двери, чтобы заглянуть к нему, понять, что там ждет их — добро иль зло. А он вел себя как человек, который поступает не очень дальновидно. Несмотря на то, что он был верховным правителем, ему пришлось присматриваться к обычным, повседневным отношениям между людьми и отсюда черпать для себя знания. Когда человек слаб и уязвим? Когда его мучают заботы. Когда дома склоки и раздоры. Когда скот падает от мора. Когда небо не дарит хорошего урожая. Когда крина [26] пшеницы становится дороже горсти золота... Тогда человек готов отдать все, добровольно пойти в рабство. Разве не относится это и к государствам? У каждого человека и государства свои злые и добрые минуты, и, если хочешь иметь друзей, помоги соседу, когда у него беда на пороге, а хочешь победить, покорить — воспользуйся его бедой. Все это истины, рожденные жизнью, простые, как будни. И не так уж много от тебя требуется: спокойствие черепахи, орлиная зоркость, хитрость лисы и жестокость тигра. Борис должен постепенно овладевать всем этим, если хочет сделать сильным свое государство, хочет существовать. Надо забыть честолюбие, гордыня и самомнение — плохие советчики. Умный совет может дать и глупец: люди устроены неодинаково, и глаза их видят мир с разных сторон, а потому накапливай то, что другие увидели и осмыслили. Но не переусердствуй, соблюдай меру, ибо среди множества умов и глаз легко потерять себя. Бери ровно столько, сколько тебе нужно обозреть. Не жадничай. Но и не забывай, что другие могут быть алчны, а потому смотри в оба!.. Эти истины не были для него новыми, так почему же он забыл о них? Одурманили славословия льстецов — люди, боящиеся за свои титулы, стали наперебой величать его самым мудрым властелином. А он оказался самым наивным. Борне никогда не простит себе опрометчивости первых шагов. Из всех тарканов и боритарканов, боилов и багаинов он выделял только старого Онегавона и молчуна Тутру. Когда-то их оттеснили, теперь время возвратило каждого на свое место. Крепкая дружба связывала Бориса с обоими, особенно с Онегавоном, несмотря на разницу в возрасте. Старый род Онегавонов находился в тесном союзе со многими ханами, был одним из ста опорных столпов государства. Город Средец стал их родовым гнездом. Молодой государь не боялся делиться с Онегавоном и Тутрой самыми тайными мыслями и намерениями, даже теми, что шли вразрез с утвердившимися законами предков. Земли, которыми владели болгары, должны иметь единый знак, отличный от византийского. Славянам, фракийцам и болгарам предстояло слиться в единое целое, раз и навсегда преодолеть различия. Когда и как это произойдет, никто не мог сказать.

24

Комитат — административная область в Первом Болгарском царстве (лат.).

25

Таркан — знатное лицо в Болгарии VII—IX вв. (тюрк.).

26

Крина (букв.: кувшин) — мера сыпучих тел (греч.).

Три языка, различные веры, различные надежды. Долгие зимние ночи до самого рассвета Борис и Онегавон часто коротали вместе, сидя у очага. Если при вступлении в ханское войско ритуал посвящения и присяги в мужестве и верности распространить на всех молодых воинов, но при этом в выплате налогов не приравнять славян к болгарам — значит ровно ничего не сделать; если же приравнять — неизвестно, как воспримут это сто родов. Онегавон сомневался. Бориса это пугало. Он считал, что в дальнейшем можно подумать и об общем языке для всех, но в таком случае придется ориентироваться на язык большинства, то есть славян. Сколько людей говорит на чистом болгарском языке? Горсточка! И только дома. И все же что скажут об этом сто родов? Но ведь и они не сохранили свой язык в чистом виде. Славянские слова разгуливают там, как в собственном именин. Говорили и о письменности. Все ханы до Бориса свои заветы на камнях и замечательные наставления на столбах писали по-гречески... Как быть?.. И уже совсем тихо беседовали они о старой вере предков. Говорить об этом было опасно. Несмотря на то что они были в комнате одни, оба чувствовали себя неловко... Согласно древним законам. Борис был также жрецом, толкователем знамений и заклинаний, поэтому ему было особенно трудно оспаривать старую веру. При жизни отца было как-то свободнее говорить о ее несостоятельности, но теперь?.. Хан прекрасно понимал значение того, что со времен государства Аспаруха и доныне эта вера не стала истинной верой ни для одного местного жителя! Она слишком примитивна и не может соперничать с новым учением, толкующим об общечеловеческой справедливости в добрых делах. За исключением немногих завзятых волокит, которых манило многоженство, никто не пришел омыть ноги в ее очищающем источнике, а руки — в крови обрядовой собаки...

Они боялись вслух говорить о новой вере — боялись не столько Тангры, сколько ушей ста родов. Разговор о христианском боге всегда вели с недомолвками, как бы между делом, обсуждая войны между империей и сарацинами, размышляя о тамошних пошлинах, об их непрочном мире, который все не удается закрепить; осторожно переходили к церковным обрядам, постепенно объединяющим и армян, и греков, и большую часть славян, и другие народы, населяющие империю. Эта вера каким-то образом связывала в общин узел все пути, выравнивала всех и в земном царстве, и в небесном, стремилась возвысить человека во имя справедливости, понятной и приемлемой для всех. Глядя на отблески огня, слушая потрескивание сырых поленцев, они чувствовали, что вступают в странный заговор против своего народа — ради того, чтобы сохранить его в будущем. В такой зимний вечер Онегавон первым осмелился заговорить о главном: