Кирза и лира

— Эт-та што такое? Кто р-разрешил бал-лтаться по казарме, а? — густым басом, с громовыми раскатами рычит этот штангист. Мы от неожиданности и страха мгновенно дар речи потеряли. Стоим в столбняке, смотрим на него, как кролики на удава. Хорошо ещё, что в туалете уже побывали, а то совсем бы на х… хрен опозорились… Нет, серьезно! Такого грозного рычания и так близко от себя мы еще ни разу в жизни не слыхали… Я так уж точно. Ноги стали ватными, в горле мгновенно пересохло, волосы на «плешке» зашевелились, хоть я знаю точно, их там уже нет, — голяк. Старшина, убедившись в нашем коллективном ступоре и насладившись паузой, рявкает:

— А н-ну, бег-гом в р-расположение по своим места-ам, ити вашу мать! Н-ну!

Как в эти мелкие зазоры, между ним и дверным проемом, мы проскочили, я не знаю, но просвистели. Дух перевести в своих койках и успокоиться смогли только через полчаса, не раньше. Как он нас всё же классно шуганул — слов нет. Потом уже, расслабившись, еще столько же времени хохотали, давясь в подушки, вспоминая, кто как выглядел, кто что думал, что чувствовал, кто, от неожиданности и страха, чуть было не обделался…

С этого началось наше первое армейское утро и знакомство с ротным старшиной.

Наш первый день в учебном полку был построен как-то непонятно, на наш взгляд. И не учебный, и не экскурсионный, и не ознакомительный. Складывалось впечатление, что нас здесь и не ждали…

Утром, после подъема, а это было уже в девять часов, нас, кое-как собравшихся, отвели на завтрак.

Солдатская столовая, странным образом, размерами и гулким эхом, напоминала большой школьный спортзал, только потолки были пониже. Доминировала общая, для всего интерьера, унылая серая окраска стен, но одна из торцовых стен — можно сказать — четвёртая — была ярко разрисована цветными масляными красками. Влажный скользкий пол, кислый запах от длинных столов-лавок, резкое хлопанье крышек котлов на кухне убеждало — это пункт коллективного питания. Причем, большой пункт.

Завтрак в полку, видимо, давно уже прошел, так как в зале шла активная приборка. Тут и там на столах высились горы грязной алюминиевой посуды: миски, бачки, кружки, ложки… Всё «люминиевое». В окнах-амбразурах (одно большое — раздаточная) в пару и влаге прогуливались, появляясь и исчезая, солдаты-повара в белых куртках на голое тело с огромными поварешками на длинных деревянных ручках. Там же мы заметили двух полных пожилых женщин в белых халатах и колпаках.

— Пацаны, смотри — бабы! — радостно хихикнув, потирая руки, сообщил Гришка Селивёрстов. — Настоящие!

— Да, — тут же прокомментировал Вадька, — одна Арина Родионовна, а другая ее старшая сестра. Тебя, ёб…я, ждут, не дождутся.

Мы все весело заржали, представив Гришку в объятиях старой Бабы-Яги!

В другой амбразуре, поменьше, один солдат, весь мокрый с головы до ног, принимает из зала грязную посуду. Стряхивает остатки еды в большой бак и небрежно, с брызгами, сбрасывает посуду и ложки в стоящую рядом обычную гражданскую ванну. В нее же из открытого крана непрерывно льется горячая вода. Клубится пар. В помещении тяжелый, неприятный запах. Жирная вода непрерывно переливает через край ванны, течет на пол, убегает в дыру на покатом полу. Другой солдат, тоже весь мокрый, с засученными по локоть рукавами гимнастерки, тупо и монотонно размешивает содержимое ванны длинным, и толстым веслом-лопатой — моет посуду. Солдаты периодически меняются местами. Изредка к ним заглядывает дежурный по кухне. Косясь на ванну, недовольно морщит нос. Издалека, на глаз, исследует цвет воды, определяя таким образом чистоту посуды, а значит, качество работы солдат. Не удовлетворенный цветностью воды, грубо, но не зло, покрикивает:

— Поживей, поживей у меня. Плохо р-работаете, ур-роды. Эй, ты, мешай, давай. Меша-ай, я говорю, не спи. Лентяи… в-вашу мать!

Воодушевив таким образом молодых солдат, спешно уходит — дел много.

В какой-то момент вода в ванне становится светлой, и дежурный, в очередной раз заглянув в посудомоечную, усталым голосом командует:

— Всё, сливай!

Солдаты спешно перекрывают воду, резко выдергивают затычку — конечно, рукой. Цепочки, проволочки, веревки не выдерживают унизительного, варварского к ним отношения, рвутся. Солдаты спокойно обходятся и без них. Помахав, остужая, покрасневшую правую или левую руку, солдаты, не дожидаясь, пока вода из ванны вытечет, вылавливают посуду, встряхивают и ставят ее ровными мокрыми штабелями на длинные полки-этажерки — сушиться. Потом они ещё должны вынести бачки с остатками еды, вымыть ванну, пол, стены, дверь — сдать все это дежурному на предмет чистоты. Были, рассказывают, случаи, когда дежурный принимал работу с первого раза… Тогда солдатам удавалось выйти из смрадного помещения подышать свежим воздухом. Но это редко. Обычно всё переделывают, или их сразу посылают на другие рабочие участки — в столовой их много.

Солдаты — дежурные по залу, с засученными рукавами гимнастерок, мокрые и потные, прибирают зал. Набрав в штабель мисок, высотой около метра, одной рукой прижав конструкцию к животу, а другой придерживая сверху, балансируя извивающейся, живой алюминиевой конструкцией, шаркая сапогами (глаза, как в цирке, вверх), снуют по залу. То ли непрофессиональный эквилибр, то ли большое количество на пути углов и препятствий, то ли желание скорее закончить это мокрое дело и чуть дольше отдохнуть, то ли всё это вместе взятое, но иногда этот переход-выступление заканчивается резким (в пустом-то зале!), неприятным грохотом далеко разлетающейся по полу грязной посуды.

О-о!.. Нерадивого солдата, ползающего теперь уже по-явно грязному полу, под столами, лавками, вылавливающего подло разлетевшуюся скользкую посуду, долго ещё смачно, с удовольствием, материт дежурный по кухне. На всю столовую, громко, нехорошими словами вспоминает: его маму, жопу с ручкой, руки, которые не там растут и не оттуда, этих выродков, сопляков, долбоёбов на его бедную голову, и тому подобное. Солдат суетится, неловко собирает посуду. Затем неумело подбирает, растирая, где коленями, где жирной черной тряпкой, разлетевшиеся остатки еды.

Для такого рода оплошностей здесь всегда стоит наготове дежурное ведро с надписью «Для пола» — с грязной остывшей водой. Кое-как закончив приборку, солдат бросается выполнять до этого прерванную работу. Лицо и весь вид солдата виноватый и очень обиженный. Виноват он потому, что из-за его оплошности и этой досадной задержки его товарищи, дежурные по залу, будут меньше отдыхать. А обижен потому, что его мама — не такая.

В это же время другие солдаты, тоже дежурные по залу, на убранной от грязной посуды территории моют пол. Один дежурный, согнувшись пополам, пятясь задом, очень мокрой тряпкой широкими движениями щедро мочит водой грязную поверхность пола — моет. Следом за ним другой дежурный большой тряпкой, чуть посуше, так же взявшись за два её конца, так же пятясь задом, аккуратно тащит воду по намоченному пространству — сушит. У них одно общее ведро. Тряпку каждый из них, пару раз окунув в ведро, отжимает, протаскивая ее через пальцы, сложенный трубочкой. «Профессионалы», если они есть, а они есть (об этом чуть ниже), те отжимают тряпку, выжимая воду методом «переступания-рук-со-cкручиванием». Но таких в армии мало, таких единицы. Вернее сказать, они есть, но чтобы это понять, придется раскрыть одну очень важную армейскую закономерность. Когда ты, солдат, наконец в мытье пола достигаешь такого вот совершенства, как «выжимание-тряпки-методом-скручивания», в это время за тебя начинают мыть полы уже другие — те, которые, согласно учению Дарвина, находятся на предыдущей стадии своего эволюционного армейского развития. Проще сказать, в армию только что пришли, то есть молодые — твоя боевая смена, парень. В таком случае, тебе уже мыть ничего не надо, это даже смешно. Понятно? Вот, я и говорю — всё просто и гениально. Армия потому что!

Мойщики пола (таким же образом, они только что перед этим закончили протирать столы) сейчас, как и все другие на этой кухне одинаково мокрые и несчастные в своей черновой работе, находятся как раз на той самой, начальной стадии армейского развития… Всё по Дарвину, всё справедливо. Но они уже знают, им говорят, им внушают: «Терпи, пацан, терпи. Сегодня ты на четвереньках. Да, на четвереньках… Но завтра!.. Завтра ты… Придет твой день, парень, придет, — ты встанешь. Встанешь-встанешь. Ага! А пока… пока… А что пока? Впереди ох, какой — пока! — длинный армейский путь. Только ж начали».

В армейской столовой мы впервые.

Видя всё происходящее вокруг нас, сидим за столами в стадии лёгкой обалделости. К этому, естественно, ещё и в стадии жуткой голодности. Крутим глазами, лысыми бошками, переговариваемся… Ждем. Настороженно наблюдаем эту неприятную для нас изнаночную сторону такой вдруг удивительной, мягко сказать, совсем нехорошей, армейской жизни. Родина, что это? Именно за этим мы, и другие, сюда ехали, да? Эй… Эге-гей, Родина! Ро… А она молчит… Родная, но глухая, к тому же слепая, кажется. Во, подарок!..