Кирза и лира

— Впер-ред, я сказа-ал! — И дождь совсем не помеха, даже ещё и лучше. — Ну-ка, не отстава-ать. Быстр-рей, быстр-рей! Сл-лизняки…

Ему совсем не трудно, даже легко. Он сильный, он — командир. Тут его власть. Ощущение своего могущества придает ему новые силы. Он неутомимо бегает вдоль всего строя…

По кроссовой тропе взвод растянулся неприлично далеко. Извивается на ней, как зеленая грязная гусеница. Солдаты задыхаются, совсем похоже выдохлись. Они уже не бегут, одна видимость, еле плетутся. Корпус падает вперед, а ноги едва успевают догонять падающее туловище. Земля ещё туда же — подводит, от мелкого дождя раскисла, местами уже прикрыта лужами воды. Солдаты спотыкаются, оскальзываясь, хватаются друг за друга, вместе падают. Гимнастерка, пилотка, брюки, сапоги — всё намокло, всё вымазано в грязи, прилипло к горячему телу. Портянки у солдат сбились, натирают ноги… «Ничего! Здесь вам армия, бля, не детский сад», зло отмечает про себя командир.

— Впер-ред, впер-ред! — сержант упрямо гонит задыхающихся от бега солдат всё дальше и дальше. На таком сильном контрасте, он очень доволен ощущением своего физического и морального превосходства над ними.

— Ещ-щё один кр-руг… дохляки… Н-ну!

А у нас все идет по распорядку. Как нам старшина-бычок обещал, так все и движется.

Помощников младших командиров мы выбрали очень быстро, за одну минуту. Вводная имела примерно такой смысл: «Вы должны выбрать в каждом отделении таких солдат, которых уважаете, кто дисциплинирован… они будут помощниками младших командиров в вашем воспитании на правах ефрейторов». Это что ли значит как ефрейтором? Ефрейтором? Ни за что! Я, например, сразу отказался. По-нашему, по-армейски, ругательного слова хуже, чем ефрейтор, нет. Ну, пожалуй, еще «доносчик». Они равны. И тот и другой — стукачи, по-нашему. «Конечно же, не я. И не я. И не я. Самоотвод. Нет… нет…» Так мы дружно отреагировали на эти должности.

Но желающие вдруг нашлись — сами. Кто бы мог подумать! Они как-то так игриво, полушутя: «А можно мне?.. И мне… И мне…» Самовыдвиженцы хреновы… Никто их и не воспринял всерьез. Нами же они не выдвигались, правильно? И не из уважаемых они вовсе. Да и не знаем мы их ещё, так — никто они, в общем. Но других кандидатур не оказалось, а эту поставленную задачу нужно было срочно закрывать, она нам была неприятна. Да и нужно было переходить к получению шинелей. Ну и мы, легкомысленно так, подняли руки за этих самовыдвиженцев. Нам бы кто подсказал, нам бы предвидеть последствия… Нам бы глянуть в этот момент в глаза этих желающих получить маленькую, но все же власть. Ох, какой огонек сверкнул и погас под прикрытыми от удовлетворения веками — ну наконец! А мы, слепые, торопились… Потом не раз вспоминали эти выборы. Целых три месяца не могли от этих стукачей-помощников избавиться. Да! Но, это потом. А сейчас…

Сейчас мы, исколов иголками все пальцы, пришиваем погоны на шинель. Шинель у каждого новенькая, жесткая и очень длинная. Мнем, щупаем материал. Материал похож на валенок, только тоньше и мягче. Под пальцами серая, шершавая, плотная колючая шерсть. Неужели теплая? С сомнением рассматриваем отсутствие обычной теплой гражданской подкладки. Не замерзнем?..

— Когда холодно, должны шубы выдавать, — успокаивает всезнающий Гриня. — Я в кино видел.

— Мужики, а здесь, на Дальнем Востоке, зимой правда очень холодно, да? — спрашивает узкоглазый, круглолицый Кушкинбаев из Казахстана.

— Конечно, бабай, а как же! Это ж Дальний Восток, считай, Север. — Балабонит Гриня, и голосом, каким детей пугают, кривляясь, басит. — И в страшной тайге-е, живут стра-ашные и ужа-асные ти-игры.

— Р-р-р-р… — с удовольствием, на разные голоса, включаемся мы.

— Мяу!..

— Гав, гав!.. — весело это подтверждаем.

Мы, орлы второй учебной роты, первого взвода, первого отделения, сидим в теплой бытовке. Ну, может ещё не орлы, это я так, к слову сказал, серость обстановки чтоб скрасить. Скорее орлята. Но иной раз послушаешь нас, так уж «курлычем» меж собой, лучше любых матерых орлов, в смысле мата. Шутка! А если серьезно, какой орленок не мечтает быть орлом, правильно? «Будь готов — всегда готов!». «Партия сказала, комсомол ответил есть!», «Орлята учатся летать…», «Сегодня орлята, завтра орлы…». А у нас, в армии, с нами так и будет, будь спок, товарищ. «Эй товарищ, больше жизни…» Что-то меня опять понесло «не-в-ту-степь»… Отогрелся, наверное. А у меня с детства — сколько себя помню — такие вот сильные патетические «забросы». Сам себе порой удивляюсь. Ритм у меня такой внутри бравурный сидит. Бурлит там все время, как заведенный… Не даёт на месте спокойно сидеть, — как сейчас вот. Ладно, не будем отвлекаться. Повторяю, мы, полуголые орлята одного учебного полка, сидим в своей бытовке в одних кальсонах. Остальная одежда: сапоги, пилотки, портянки, гимнастерки, штаны — развешены на спинках кроватей по всей длине казармы. Сохнут. Старшина разрешил: Развешивайте, сказал, но только до построения. Мы и заголились… Не вообще, конечно, частично. Сидим сейчас, как те девицы под окном, верите, нет — смех сказать — шитьем заняты, ага, шитьём! Естественно, треплемся.

— А ничё у нас старшина, да, ты? Здор-ровый мужик, как кабан.

— У него и голос классный, как из пожарного шланга!.. Ему или попом в церкви работать, или в опере петь — «Сме-йте-есь по-яйцы, над разбитой…», в смысле «занято»!

— Не по-яйцы, а паяцы.

— Да?.. — Мишка умолкает, раздумывая морщит лоб. — Слушай, а похоже… Паяцы-пояйцы… Совсем похоже. Слышь, мужики, а я каждый раз, когда слышу, думаю, и почему это нужно смеяться по самые яйца… И как это, вообще, по-яйцы? Ха-ха-ха… — Весело и заразительно над собой смеётся. — А оно вон как, оказывается, — паяцы. Ха-ха-ха, паяцы-пояйцы!

— Уши надо мыть… — Хмыкает узкоглазый Кушкинбаев.

Мишка нисколько не обижается:

— Кстати, а кто они такие, эти самые паяцы?

— А хохмачи, вроде тебя…

— Ага, как наш старшина. И такие же горластые.

— Точно, наш старшина как р-рявкнет, пацаны, у меня сразу сердце бульк в пятки, и мурашки по коже.

— И штаны мокрые…

— Отвали, трепач.

— Сам трепач.

— Ребя, а кто видел, как он сегодня «склёпку» на турнике сделал и подъем силой, а? Здорово, да?

— Ага! Я как увидел, ну, думаю, все, писец турнику пришёл — вырвет сейчас все растяжки с корнем, и пи…ся наш бычара под аплодисменты на пол. Здорово было бы, да, мужики.

— Турник шалашом, и пол в щепки.

— Я бы посмеялся…

— И я бы…

— Он бы вам потом посмеялся…

— Это точно. Как пить дать.

— Слушайте, он, наверное, гимнаст в прошлом.

— Ты чё, какой гимнаст? Гимнасты же не такие. Ты глянь, какая у него шея, а бицепсы, а ноги… Он штангист или борец — точняк. — А может, боксер? Кулак у него — видали? Как вмажет в лобешник, мало не покажется.

— Вот гадство, не пришивается, — нервничает маленький Гриха. — Вторую иголку сломал. Что там, у погон внутри, резина что ли? — Ысс…

— И у меня не пролазит. Все пальцы, гадство, исколол. — Кривясь, жалуется Хохналидзе.

— Эй, слушай, какой Север? Север-то — на севере, — вдруг с запозданием реагирует Кушкинбаев, — а здесь — Дальний Восток. Ты карту помнишь? Холодно там, где живут белые медведи. А где живут тигры и коричневые медведи, там должно быть тепло, да? — продолжает допытываться «ученый сын степей».

— Ну, значит, будет тепло-о, — мечтательно соглашается Хохналидзе. — Слушай, когда тепло, это очень хорошо! Вот у нас в Тбилиси…

— Ха, гля, мужики, Вадька погон пришил, кривота-кривотой.

— Сам ты кривота. У себя посмотри. Еще ни один не пришил, — обижается Вадим.

— А мне всегда бабушка шила, — сообщает Пачкория.

— И я никогда не шил, и не гладил, и не стирал, — хвастает Вадим. — Нет, — вспоминает, — один раз стирал. — С сомнением рассматривает свою работу, косо пришитый погон. Вздыхает: — Пойти старшине показать, что-ли, может, пойдет? Не отрывать же…

— Ага, сходи. Пусть тебе наш папочка поможет пришить, — предусмотрительно съежившись, детским голосом пищит Гришка.

— Гриха, ты у меня щ-щас схлопочешь. — Коротко замахивается Вадик. — Прибью, хохмач липовый. — Но Гришка вовремя отскакивает на середину комнаты и, выкинув шинель обеими руками в сторону, как плащ тореадора замирает в позе коровьего убийцы. — А! Ну, ну… давай, давай, мычи! Мму-у!

Но Вадику сейчас похоже не до этого. Он, держа перед собой на вытянутых руках шинель раздумывает — нести или нет. А, махнул рукой, ничего вы не понимаете. Понёс-таки старшине свое творение.