Кирза и лира

В нашем армейском шитье, оказывается, есть одна тонкость. Её очень трудно освоить, но «старики» говорят, что можно. По времени, это происходит где-то к концу учебки. Значит, это целых три месяца исколотых пальцев, издерганных нервов, километры израсходованных ниток и штабеля иголок. Одни расходы, в общем. Чтобы это понять, сосредоточьтесь, пожалуйста, на проблеме. «Секите» генеральную установку: «на внешней стороне пришиваемого вами предмета не должно быть ни шва, ни следа, ни точки от ниток!» Представляете, разве такое возможно? Нет, конечно. Нитка обязательно остается. Она или проваливается, не задерживаясь в подворотничке, или нитка просто обрывается, или иголка пребольно колет палец — уже десятый! — или она, подлая, вообще ломается! Проблем у нас с шитьем, поверьте, выше крыши.

То ли дело чистить сапоги или пуговицы, или бляху ремня наконец. Милое дело! Щеткой туда-сюда, туда-сюда! Тут — «Асидол», там — сапожный крем… Минут пять, десять интеллигентной работы — ширк-ширк, шорк-шорк… Глядишь, всё блестит, как котовые эти… в смысле самовар.

Вернулся Вадька с понурой головой. В одной руке шинель, в другой злосчастный погон.

— Она вернулася в слезах, оставив честь ему и плавки… — закатив хитрые глазки, со скорбным лицом выдал экспромт Гриня.

— Прибью!.. — обрывает насупившийся Вадька. — Между прочим, старшина сказал, что у меня получается лучше, чем у некоторых, — заявляет он, скептически глядя на наши потуги.

— Да? Слушай, это заметно. — Похоже ехидничает всегда серьезный Кошкин-Бабай.

Кстати, когда говорит Кушкинбаев, мы его зовём то «Бабай», то «Кошкин-бай», то «Кошкин-Бабай», он не обижается, его круглое лицо всегда неподвижно, а глаза спрятаны в узких щелочках, и не поймешь, как сейчас вот, где он шутит, а когда говорит серьезно.

Вадька не успевает отреагировать, его с грустью и мечтательностью перебивает Стас, он белёсый, из Прибалтики, латыш кажется:

— Эх, сейчас бы мою сестренку сюда. Она бы вмиг всё пришила, — с грустью замечает он.

— А она у тебя красивая?

— Кто, сестренка? Что ты, конечно! — Лицо у Стаса расплывается в счастливой улыбке. — Представляете, она у нас с детского сада, как начала там что-то шить-вышивать, так с тех пор все сама дома и шьет. Мамке во всем помогает… Умница!

— Слушай, а её фотка у тебя с собой есть? А сколько ей лет? — всерьез интересуется Гришка.

— Она у нас уже взрослая, в четвертом классе учится.

— Фу-ты, ну-ты! А я уже и жениться собрался, — притворно расстраивается Гришка.

— Ты-ы? — удивляется Стас неожиданной для него перспективе. — Да никогда!

— Чё никогда? — не понял Гриня. — Почему это? Я ж не на тебе женюсь, а на сестре твоей, балда. — Резонно парирует.

— Н-нет! — отчего-то зверея, заявляет Стас. — Я её брат. И я не разрешу ей, ясно?

— Так она же в меня влюбится… В меня! Понимаешь? Ты-то здесь причем? — Упорствует озадаченный Гришка.

Этот захватывающий диалог уже переходит на уровень опасных, повышенных децибел — пахнет дракой. Мы в замешательстве молча наблюдаем за этой неожиданной вспышкой, ничего не понимаем — чего это они завелись…

— Не вл-любится! — орёт Стас.

— А вот вл-любится! — верещит Гришка.

— А я сказал, н-нет, — упорствует Стас.

— Кто ты такой, чтобы она в меня не влюбилась? — Белея от обиды, кричит напрочь отвергнутый Гриня.

— А ты-ы кто такой?

— Это я кто такой?..

Они, отбросив шитье уже подскочили (перья дыбом), встали в боевую стойку. Один высокий, другой маленький… Нужно срочно разливать.

— Стоп, стоп, стоп! — встаю между ними. — Эй, чего вы в самом деле? Нашли, когда делить шкуру медведя… — спиной отодвигаю Гришку подальше. — Стас, девчонка-то еще маленькая — подрастет, сама решит. — Поворачиваюсь к Гришке, — и ты, Гриха, кончай доставать, жених… Научись, вон, пуговицы правильно пришивать.

— А чего я-то? Он шуток не понимает, а я виноват, да? — Недоумевает отвергнутый жених.

— Это не шутка, а моя сестра. — Не унимаясь, стоит на своем Стас.

— Ну и пусть твоя сестра, мне-то что? Мужики, чего это он? Я же пошутил.

— Всё, всё, кончайте. Я на ней женюсь. Всё! — шуткой закругляю их спор.

— Вот тебе, Павел, можно. — Совершенно неожиданно реагирует Стас. — А этому балабону — нет.

— Ничего себе! Пронину, значит, можно, а я, значит, извините, балабон? — опять вспыхивает Гриня, но спохватывается, примирительно машет рукой: — Ну ладно, ладно, — молчу. Пашка, на свадьбу-то, хоть, пригласишь?

— Конечно. Уж тебя и Стаса обязательно. Шей, давай.

— Между прочим, старшина сказал, — с не прикрытой ехидцей вставляет Вадик, — кто не успеет всё пришить, на ужин не пойдет. Да вот!

О, на ужин?! Очень вовремя он это сказал!

Угроза остаться без ужина существенным образом меняет дело. Шустро принимаемся за прерванную работу.

На заметку молодому воину!

Ужин, какой бы он ни был, ни под каким предлогом тебе, солдату, пропускать нельзя. Солдат, помни! Это на руку твоему (нашему) врагу. Тебе это надо? И нам не надо. Так что… не зевай!

(Один из наиважнейших законов армейской жизни, после Его Величества Сна, разумеется).

12. Первое письмо. «Мама, я хочу домой!»

Натянув мокрые ещё робы, сгоняли на ужин. Ну, не сгоняли, протопали… Протопали-протопали. Естественно, строем… Подумаешь, не так выразился… Разница всего лишь в терминологии, а так, один… этот, как его… Сходили в общем, посетили.

Нас ждал чай, хлеб, и рожки… Не козьи рожки, не рога от быка, а из муки, макароны которые, только не длинные, а коротенькие и серые, да! Смех, в общем, получился, не ужин! Рожки, как я помню, это, обычно, гарнир к «чему-то». Здесь, рожки — факт — были, а вот того, к «чему-то», не было. Но мы помним: «мы-сегодня-не-в-закладке». В общем, проглотили эту проблему, прое-ехали. С небольшими запасами хлеба в карманах, строем прошли в курилку, потом, также строем, в расположение роты.

Рассадили нас в ленинской комнате роты, зачем-то раздали по простому карандашу, по листочку бумаги и по почтовому конверту. А, понятно, письма, значит, писать будем. А кому? Министру обороны? Ха-ха… Шутка! Конверт совершенно чистый, без почтовых марок, линеек и надписей. Наше удивление и немое любопытство — «а почему «пустое»? — было удовлетворено ответом: «Так, спокойно, взвод! Ваши письма в канцелярии полка будут проштемпелеваны военным армейским треугольником. Марки поэтому не нужны, не бойтесь, не потеряются». Понятно, письма пойдут как с фронта. Классное начало. Затем нам продиктовали наш правильный армейский адрес, чтоб ответы куда-надо приходили. И это здесь оказывается продумано, хорошо!

— А кому будем писать? — октябрятским голосом, прозвучал чей-то бесхитростный вопрос (Мы ещё друг друга плохо знаем, и внешне, и по фамилиям, тем более по голосам). Кто спросил не важно, главное, молодец, пацан, вовремя спросил.

Очень не праздный вопрос, как может кому-то показаться. Для личных писем, как известно, состояние души, время и обстановка должны быть соответствующими, созреть как бы, проявиться… А тут: на тебе бумагу, пиши, давай. Приказ. Как это?! Домой писать под приказом? Так под приказом не пишется, не получится… Наверное, что-нибудь армейское: заявление какое или там просьбу… Не ясно. Вот почему прозвучал вопрос. Ягодка ответить не успевает.